Посреди площади еще стайка. Эти с мочальными либо кудельными бородами, в колпаках, пляшут, кувыркаются, потешают народ.
Гулко звенят бочки в гончарном ряду. Ешке посуда не нужна, но он приценивается к ушатам, лоханям и кад-
кам. Ковыряет ногтем, подносит к уху, глядит на дно через свет — не худы ли. За бондарями — гончары. Там, само собой, жбаны, корчаги, горшки, миски и плошки. Поглазев на гончаров, Ешка пробирается мимо калек и нищих, мимо баб-ворожей, мимо дьяков с купоросными чернилами прямо к кружалу, откуда несутся винный дух, залихватские песни.
В кабаке было тесно и душно. Ешка один раз прошелся мимо столов, вернулся к двери — места, чтоб присесть, не находилось. Он мог бы вытолкать со скамейки какого-нибудь захмелевшего питуха, но не решался. Если бы у него было рубля два, можно бы и размахнуться, но в глубоком кармане рясы одиноко перекатывался из угла в угол пятак, тут уж приходится быть смиренным. Все деньги, которые ему дал на дорогу кокшайский воевода, размотаны. На улице жарко; можно, однако, пустить в расход рясу и остаться в подряснике, но как явиться в такой стати к государю пред светлые очи? А ради пятака и место занимать не стоит. И вдруг сзади голос:
— Эй, борода! Что онучи топчешь? Садись со мной рядом.
На конце стола сидит в распахнутом черного сукна кафтане молодой детина, косая сажень в плечах. По виду и одежде — боярин, на худой конец дьяк. Он толкнул плечом сидящего рядом мужичонку, указал на освободившееся место. Ешка сел, прогудел «спасибо», запустил руку в кар-ман. Детина подвинул к нему ковш с брагой.
— Выпей за упокой души рабы божьей Филисаты. Ныне девятины справляю. Не вином, слезами омываю душу свою. Горести конца нет.
— Супруга?
— Жена. Уж сколь ласкова была, сколь лепна! Не уберег. Остался един яко перст.
Ешка вытянул из-под рясы крест, осенил им ковш.
— Да будет ей царствие небесное!
— Люблю святых людей! — детина вытянул из-за пояса * целковый, показал целовальнику. Тот поднес жбанчик, стукнул дном по столешнице.
— В каком приходе богу служишь, кладезь святости?
— Ни в каком. Пришед я с берегов Кокшаги, а святость вместе с деньгами растряс. Остался пятак и множество грехов в придачу.
— Уж не Ефим ли ты часом?—детина метнул на Ешку удивленный взгляд.
— Яз естмь Ефим. Позван к государю...
— Так что ж ты по кабакам шляесси? Мы тебя в Разряде вторую педелю ждем!
— Велено к Троице...
— Это к государыне к Троице. А допреж того в Разряде с тобой говорить надобно.
— Ты кто естмь?
— Зовут меня Звяга сын Воейков, и состою я у головы Разрядного приказа, боярина Григория Борисовича Ва-сильчикова в дьяках. В Разряде неделю не был, быть может, за тобой на Волгу второго гонца послали. Посему сей жбанец оприходуем — и к боярину.
— Охмелеем, однако, дьяче. Боярин не помилует.
— Пожалуй, не помилует. Строг, не приведи господь.
— Да и обносился я...
— И то верно! Ладно, один день куда ни шло. Пойдем ко мне. Все одно изба моя пуста, один я в печалях пребы-ваху.
До Лубянки дошли благополучно. Ешка после жбанчика захмелел, ноги ставил нетвердо, но Звяга поддерживал его за ремень, коим была подпоясана ряса, и дотянул до избы исправно. Не раздевая, уложил на рундук, сказал:
— Ты спи, а я все же боярина упредить должен.
Проснулся Ешка под вечер, походил по избе, нашел на
полице полуштоф романеи, опохмелился. Вскоре пришел Звяга, принес новую рясу, кафтан, исподнее белье, камилавку и юфтевые, немного поношенные сапоги. Сели за стол, поели чего бог послал, запили романеей.
— Завтра с утра велено идти в приказ. Боярин собирает воевод, спрос с тебя будет большой. Место для града отыскал хорошее?
— Скажи мне, дьяче, неужто в приказе меня по имени знают? Откуда?
— От государыни Ирины Федоровны. Она боярину сказывала: «Есть-де на Кокшаге подвижник, святой человек— отец Ефим, он-де место для города разведал, землю черемисскую всю исходил и о народе там должен досконально знать». Так что ты в грязь лицом не ударь!
— Да уж расскажу.
— Я вот о чем попрошу тебя, отец Ефим, ты бы государыне за меня словечко замолвил.
— Како словечко?
— Коли город будет построен, понадобится для него городничий. Я бы хотел сие место занять. Мне в Москве теперь жить не для кого, все тут мою Филисатушку напоминать будет, а там я бы зело сгодился. Да и до каких пор мне с пером за ухом вокруг боярина топтаться? Надоело Пора свою дорогу торить.
— А самому попросить не лучше ли будет?
— Не в передачу скажу тебе — большинство дел в приказе на мне держится, и боярин все сделает, чтобы меня не отпустить. Самому перед государыней челом бить-напрашиваться зело неловко. А ты подвижник, тебя Ирина Федоровна послушает, для боярина ты недосягаем.