Григорий не смотрел на Годунова, но чувствовал взгляд на себе, тяжёлый, как свинец.
— Красиво сказано, брат Григорий, — голос Бориса прозвучал ровно, но в нём послышались стальные нотки. — Однако благими намерениями вымощена дорога в ад. Казна — не монастырская кружка. Ею нужно распоряжаться с умом, а не с одним лишь сердцем. Раздать всё погорельцам — оставить без жалования стрельцов, без серебра послов. А без стрельцов кто тебя, государь, защитит? А без послов кто мир с соседями удержит?
Это был удар ниже пояса. Годунов намекал, что Григорий, призывая к милосердию, ставит под угрозу безопасность самого царя.
— Не о раздаче всего говорил я, ваша светлость, — парировал Григорий, впервые обращаясь напрямую к Годунову. — Но о мудром и своевременном вспомоществовании. Можно ведь найти средства, если поискать. Например, сократить излишние траты на пиры и одеяния… — он обвёл взглядом стол, ломившийся от яств, и богатые наряды придворных. — Или обложить мелкой данью тех, кто наживается на государевых поставках. Милость к одним не должна становиться несправедливостью к другим.
В зале повисла напряжённая тишина. Григорий только что публично усомнился в распоряжениях Годунова и намекнул на казнокрадство при поставках. Это была открытая война.
Лицо Бориса осталось совершенно непроницаемым. Лишь уголок рта дёрнулся в намёке на улыбку.
— Опытен ты в книжной премудрости, брат Григорий, но в делах земных… советую быть осмотрительнее. Цифры и отчёты — вещь упрямая. Они не прощают легкомысленных слов.
Фёдор, выглядевший растерянным, посмотрел то на Григория, то на Годунова.
— Братья… не пререкайтесь. Оба вы желаете добра. Борис, ты — умом, а Григорий — сердцем. Я велю… велю выделить из нашей личной казны сто рублей на помощь погорельцам. И пусть так будет.
Это была победа. Маленькая, но победа. Царь предпочёл совет «сердца» доводам «ума». По залу прокатился сдержанный шёпот. Григорий видел, как некоторые бояре с новым интересом смотрят на него. Он бросил вызов всесильному правителю — и остался стоять.
Пир продолжился, но атмосфера стала тягостной. Григорий чувствовал себя победителем, но победа была горькой. Он понимал, что только что сделал себя главной мишенью для самого опасного человека в России.
Через несколько дней, когда он шёл по переходу из царских палат, его догнал молодой послужилец в бархатном кафтане — один из людей Годунова.
— Брат Григорий, — юноша говорил почтительно, но в глазах читалось высокомерие. — Борис Фёдорович просит тебя зайти. Для беседы.
Сердце Григория ушло в пятки. Пришло время расплаты.
Кабинет Годунова поразил его. В отличие от пышных, украшенных золотом и парчой покоев царя, здесь всё было функционально и строго. Массивный дубовый стол, заваленный свитками и картами. Полки с книгами, не только духовными, но и, как заметил Григорий, светскими — по военному делу, географии. В углу стоял глобус. На стене висела подробная карта Русского государства. Борис стоял у окна, спиной к входу, глядя на раскинувшийся за стенами Кремля город.
— Садись, — сказал он, не оборачиваясь.
Григорий молча сел на табурет.
Годунов повернулся. Лицо было усталым.
— Нравится тебе при дворе, брат Григорий? Устроился? Пришёлся ко двору, как ключ к замку?
— Я здесь не для своей прихоти, ваша светлость. Государь призвал.
— Государь… — Борис медленно прошелся по комнате. — Государь — дитя. Доброе, благочестивое, но дитя. Он видит в тебе утешителя. Друга. А ты… кто ты, брат Григорий?
Григорий молчал.
— Я проверял, — продолжал Годунов, останавливаясь перед ним. — Из-под Устюга, говоришь? Никто о тебе там не слыхал. Ни в одном монастыре. Появился из ниоткуда. Говоришь книжно, а руки… не мозолисты. Не пахал ты землю. Не воевал. Кто ты? Польский шпион? Шведский? Или просто авантюрист, что решил поймать рыбку в мутной воде?
— Я слуга царю и России, — твёрдо сказал Григорий.
— России? — Борис усмехнулся, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. — А я что? Я ей не служу? Я, что ли, не укрепляю это государство из последних сил, пока царь кормит голубей? Ты думаешь, я не вижу, что ты делаешь? Ты не укрепляешь. Ты раскачиваешь лодку. Ты настраиваешь слабого царя против сильного правителя. И твои благочестивые речи о милостыне… они ведут к одному — к ослаблению казны, к росту моего недовольства среди бояр, которые не хотят платить новые подати. Ты сеешь хаос, брат Григорий. Хаос под маской благочестия.