— Принёс тебе работу от владыки Иова, — Кассиан положил на стол свёрток. — Труд сирийского инока Исаака. Переписывать надобно. Твой почерк хвалят.
Григорий кивнул. Переписывание — это не только послушание, но и знак. Его не выгнали. Его «берегут».
— Благодарю, отче. От скуки избавлюсь.
— Скука — мать помыслов худших, — отозвался Кассиан. Он помолчал, разглядывая запотевшее слюдяное оконце. — Спрашивают о тебе.
— Кто? Царь?
— И он. И другие. Боярин Годунов, к примеру, вчера мимо келий наших проходил. Спрашивал: «Не томится ли брат наш Григорий в неволе? Не болен ли?» Заботлив.
Григорий сглотнул. Забота Годунова была страшнее открытой злобы.
— Я здоров, отче. Благодарен за заботу.
— Здоровье — дар Божий, — сказал Кассиан, но в голосе прозвучала иная нота. — А вот разум… разум дан человеку, дабы отличать добро от зла. И полезное от вредного. — Он приоткрыл крышку ларца. Внутри лежали гусиные перья, пузырёк с чернилами, песочница и нож для их очищения. — Чернила, брате, вещь примечательная. Можно ими написать «Аминь», а можно — «анафема». Всё от руки пишущего зависит. И от ума.
Григорий смотрел на него, стараясь понять, куда тот клонит.
— Я… стараюсь писать только доброе, отче.
— Доброе? — Кассиан усмехнулся одним уголком рта. — А что есть добро? Увещевать царя раздавать милостыню, когда казна пуста? Утешать царицу надеждой на наследника, когда врачи лишь руками разводят? Это добро? Или же добро — это помочь правителю укрепить державу, дабы милостыня была у него всегда, а наследник родился в сильном царстве?
Григорий замер. Это была не отвлечённая беседа. Это был урок. Прямой и беспощадный.
— Вы говорите, как боярин Годунов, отче.
— Я говорю, как человек, видавший виды, — поправил его старец. — Годунов… он не святой. Грешен, как и все мы. Но он — ткач. Он ткёт полотно государства, связывая нити налогов, нити ратей, нити внешних сношений. А ты… ты пришёл и ткёшь свою, иную нить. Яркую, может, и добрую. Но если её вплетаешь без учёта узора, всё полотно распустится. Понял меня?
Григорий понял. Понял прекрасно. Это был ультиматум. Либо он вписывается в систему, либо система его уничтожит.
— А если узор тот ведёт к пропасти, отче? — тихо спросил он. — Если я это знаю?
Кассиан внимательно посмотрел на собеседника. В глазах мелькнуло что-то древнее, знающее.
— Знание… оно бывает разным, чадо. Бывает знание от Бога — прозрение. А бывает — от гордыни. От уверенности, что ты умнее всех. Различить их подчас и старцы не в силах. — Он встал, снова став официальным и сухим. — Трудись. Переписка успокаивает дух. И… подумай. О пользе и о вреде.
Кассиан ушёл, оставив Григория наедине с пергаментом, чернилами и гнетущей мыслью, что он, обладатель знаний из будущего, только что получил от полуграмотного монаха самый важный урок в своей новой жизни.
Григорий развернул пергамент. Труд Исаака Сирина. Он машинально пробежал глазами знакомые строки: «Возненавидь суетный мир, и прилепись всей душой к миру горнему…»
«Суетный мир», — с горькой усмешкой подумал Григорий. Этот «суетный мир» только что дал ему по рукам. Он взял перо, обмакнул его в чернила. Запах железа и дубильных орешков ударил в нос. Он вывел первые буквы: «Блаженны кроткие…»
И вдруг рука задрожала. Кротость? Кротость Фёдора привела к тому, что им манипулируют все, кому не лень. Его собственная кротость и «непротивление злу» привела его в эту клетку.
Нет. Хватит.
Григорий отложил перо. Он не будет переписывать чужие тексты. Он напишет свой.
Григорий достал из-под соломы тюфяка несколько чистых листов бумаги — дорогой, привозной, которую он хранил для важных записей. Разложил их перед собой. Взял нож, начал очищать перо, срезая лишнее с точностью хирурга.
Он не будет бороться с Годуновым в лоб. Это самоубийство. Он будет действовать как вирус. Будет использовать систему против неё самой.
Григорий вспомнил одну деталь из своих прежних знаний. Не глобальную, не о Смуте, а мелкую, почти бытовую. Через несколько месяцев, весной, случится небольшой, но неприятный конфуз: из-за ранней оттепели и закупорки дренажных труб талые воды подмоют фундамент одной из недавно построенных башен Кремля — Спасской. Никто не пострадает, но ремонт будет стоить казне немалых денег, а Годунову — критики со стороны бояр, мол, плохо смотрит за строительством.
Раньше он бы побежал к Фёдору с пророчеством. Теперь он поступит иначе.
Он взял перо и начал писать. Не пророчество, а деловое послание. Не царю, а… дьяку Разрядного приказа, с которым он несколько раз беседовал о фортификации. Он писал вежливо, почтительно, ссылаясь на некие «итальянские трактаты», которые «видел когда-то», о важности проверки дренажных систем крепостей после снежных зим. Упоминал, что заметил «некоторую рыхлость грунта» у основания Спасской башни ещё по осени, и советовал, «дабы избежать ненужных трат», провести профилактический осмотр.