Он не менял историю. Лишь подсказывал, как её улучшить в мелких, но важных деталях. Григорий становился не пророком-обличителем, а советником-технократом. И видел, как по мере его речи, холодная настороженность в глазах Годунова постепенно сменялась жадным, практическим интересом.
Когда он замолчал, Годунов отложил перо. Исписанный лист лежал перед ним.
— Странный ты человек, брат Григорий, — медленно проговорил он. — С одной стороны — голуби, псалмы, кротость. С другой — дренажи, руда, пушки. Кто ты?
Григорий посмотрел на карту России, такую хрупкую и такую огромную. Посмотрел на лицо Годунова — умное, усталое, несущее на себе груз всей этой хрупкости.
— Я тот, кто видит, боярин. И хочет помочь.
Годунов кивнул. Он свернул лист с записями в трубку.
— Ладно. С сегодняшнего дня твоя опала снята. Царь Фёдор просил. И… твои советы могут пригодиться. Но помни, — голос снова стал твёрдым и холодным, — я буду проверять каждое твоё слово. Если дренаж — правда, а камень горючий — ложь, тебе не поздоровится. Я терплю рядом с собой только полезных людей. Понял?
— Понял, боярин.
— Ступай. Царь ждёт тебя в голубятне. А я… — он повернулся к карте, — я подумаю над твоими… снами.
Григорий поклонился и вышел. На улице его обдало колючим ветром, но он его почти не чувствовал. Он сделал первый, крошечный шаг. Не победил Годунова. Заставил заинтересоваться. Григорий превратился из угрозы в потенциальный ресурс. Это была не победа, но это и не было поражением. Это была ничья. И в войне с таким противником, как Борис Годунов, ничья была равносильна победе.
Он посмотрел на золотые купола кремлёвских соборов. Впереди была встреча с Фёдором. С его наивной, чистой верой. И Григорий понял, что отныне придётся жить в двух мирах одновременно: в мире «души» с царём и в мире «тела» с Годуновым. И балансировать между ними будет сложнее, чем пройти по лезвию бритвы.
Глава 10
Воздух в голубятне был тёплым, плотным и густо наполненным запахом зерна, птичьего пуха, помёта и древесного тепла от соломенных гнёзд. Мягкое воркование, шелест крыльев и мерный гул за стенами — звон с Кремлёвских колоколен — создавали уютный, отгороженный от всего мир. Именно здесь, среди своих «божьих птиц», Фёдор Иоаннович казался наиболее самим собой.
Когда Григорий переступил порог, царь сидел на простой деревянной скамье, держа на коленях белого голубя с подвязанным крылом. Увидев Григория, его лицо озарилось такой искренней, детской радостью, что у того на мгновение сжалось сердце.
— Брат Григорий! Господи, слава Тебе! — Фёдор осторожно отпустил птицу и поднялся навстречу. — Ждал! Молился! Говорили, ты нездоров был…
— Виноват перед тобой, государь, — поклонился Григорий, целуя протянутую для поцелуя руку. Та была худой, с тонкими пальцами. — Немощь одолела. Ныне, слава Богу, отступила.
— Садись, садись же! — Фёдор увлёк его к скамье, усадил рядом. Глаза царя блестели. — Скучал я по беседам нашим. Без тебя тут… одни дела да отчёты. Борис всё хмурится, бояре шепчутся… А ты — ты душу отводил.
Он говорил быстро, взволнованно, и Григорий видел, насколько измождённым тот выглядел. Под глазами — тёмные круги, кожа прозрачная, восковая. Бремя власти, которое он так старался переложить на Годунова, всё равно давило на него своей невидимой тяжестью.
— И я скучал, государь, — тихо сказал Григорий, и это была правда. В этом наивном, добром человеке была какая-то хрупкая чистота, которую хотелось оберегать.
— Смотри, — Фёдор указал на голубя с подвязанным крылом. — Нового принесла смотрительница. Подранка. Я сам перевязку делал. Поправляется, Божья тварь. А того… того невинно убиенного… похоронил за стеною. По-христиански. — Голос царя дрогнул. — Неужто и впрямь есть люди, кои ради злого умысла тварь безгласную погубить могут?
Григорий вздохнул. Он не мог сказать царю, что это была всего лишь политическая интрига, игра в грязную войну за его доверие.
— Грех, государь, великий грех. Но не нам судить. Господь всё видит.
— Видит, — печально согласился Фёдор. Он помолчал, глядя, как голуби воркуют под самым потолком. — Брат Григорий… а отчего Господь детей не даёт?
Вопрос прозвучал так тихо, так по-детски прямо, что Григорий был застигнут врасплох. Он знал, что должен ответить. Старым, книжным утешением: «На всё воля Божья». Но глядя в эти страдальческие глаза, он не мог.
— Неисповедимы пути Господни, государь, — начал он осторожно. — Бывает, что Господь испытывает веру нашу. Бывает, что… что готовит иную стезю.