Григорий онемел. Эта просьба была прямым указанием, завещанием. И она перечёркивала всё, что он делал до сих пор. Вся его борьба с Годуновым объявлялась тщетной и ошибочной. Царь, ради которого он всё затеял, сам благословлял его на союз с тем, кого Григорий считал врагом.
Он хотел возразить, хотел сказать, что Годунов — не тот, кого стоит слушать, что он ведёт страну к пропасти. Но видел перед собой не исторического персонажа, а умирающего человека, умоляющего о последней милости.
— Обещай… — снова, уже слабее, попросил Фёдор.
И Григорий сломался. Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Комок подступил к горлу.
— Обещаю, государь.
Удовлетворённый, Фёдор снова закрыл глаза, и его дыхание стало более ровным, он погрузился в забытьё.
Григорий сидел так, не двигаясь, пока за окном не стемнело и слуги не зажгли лампады. Его рука всё ещё сжимала холодную руку царя. Он смотрел в затуманенное болью лицо Фёдора и понимал: его миссия только что изменилась кардинально. Он проиграл. Проиграл свою войну Годунову ещё до её окончания. И получил от своего царя новый, невероятно тяжкий приказ — примириться с победителем.
Когда он наконец вышел из покоев, в сенях ждала высокая, тёмная фигура. Годунов стоял у окна, глядя в чёрную, звёздную муть ночного неба. Он обернулся. Лицо его было усталым, но собранным.
— Ну что, брат Григорий? — спросил он без предисловий. — Каков государь?
Григорий остановился напротив него. Они смотрели друг на друга — пророк, лишившийся дара пророчества, и правитель, обречённый на проклятие истории.
— Слаб, — коротко ответил Григорий. Его собственный голос прозвучал хрипло и устало. — Очень слаб.
— Знаю, — Годунов отвёл взгляд. В его голосе прозвучала неподдельная, невысказанная боль. Не только политика, но и родственника. — Ирина говорила, ты принёс какие-то снадобья.
— Принёс.
— И?
— Царица будет советоваться с лекарями.
Годунов кивнул, оценивающе глядя на собеседника.
— Ты сегодня выглядишь иначе, брат Григорий. Словно с тебя сняли тяжкий груз. Или наоборот — возложили новый.
Григорий горько усмехнулся в бороду. Проницательность этого человека была пугающей.
— Государь… просил меня помочь тебе. Когда… его не станет.
Он выпалил это прямо, без обиняков, желая увидеть реакцию. Годунов не дрогнул. Только глаза сузились, став похожими на щёлочки.
— И что же ты ответил государю?
— Я обещал.
Наступила тягостная пауза. Годунов медленно подошёл к Григорию вплотную. От него пахло дорогим вином, кожей и холодным железом.
— Запомни, — он говорил тихо, но каждое слово врезалось в память, как клеймо. — Твои слова… та правда, что ты принёс… ложится на душу тяжким камнем. От неё не отмахнуться. Слишком многое уже сошлось, как зубцы в замке. Но государь… государь для меня — как брат меньшой. Его воля для меня — закон. Раз ты дал ему слово, я приму это. Но знай: с этого мгновения любая твоя ошибка, любая ложь, любой неверный шаг — будут на моей совести. А я не привык прощать себе ошибок. Понял меня?
Григорий смотрел в эти тёмные, полные власти и неизбывной тоски глаза и видел в них не монстра, не злодея из учебника, а человека. Очень умного, очень одинокого и несущего такой груз ответственности, по сравнению с которыми его собственные «знания» казались детской игрой.
— Понял, — тихо сказал он.
Годунов ещё мгновение постоял, изучая его, затем резко кивнул и, развернувшись, ушёл в темноту коридора, его шаги быстро затихли.
Григорий остался один. Он подошёл к зарешёченному окну, упёрся лбом в холодное стекло и закрыл глаза. В ушах стоял навязчивый, разрывающий сердце кашель Фёдора, а перед глазами — суровое лицо Годунова. Он проиграл битву. Но, возможно, именно в этом поражении и начиналась его настоящая война. Война не против кого-то, а за что-то. И первый шаг в этой войне был сделан. Шаг к искуплению.
Глава 12
Три дня. Семьдесят два часа, наполненных звуками — тяжёлым дыханием Фёдора, шёпотом лекарей, приглушённым звоном церковных колоколов и оглушительным молчанием Бориса Годунова.
С того вечера, когда было дано роковое обещание, Григорий стал призраком при дворе. Он не пытался больше влиять, советовать, предсказывать. Он просто был. Сидел в углу покоев Фёдора, читал ему Псалтырь, когда царь бодрствовал, или молча молился, склонив голову, когда тот спал. Он наблюдал. И его наблюдали.
Ирина, после беседы со своими лекарями, с осторожностью начала применять его травяной сбор. Эффект был, но незначительный. Кашель смягчился, дышать Фёдору стало чуть легче, но серый цвет лица и страшная слабость не отступали. Царица ни словом, ни взглядом не благодарила Григория, но и не упрекала. Её отношение было теперь отношением практика к не до конца изученному, но потенциально полезному инструменту.