Григорий почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он сделал шаг назад, прислонился к стене. Перед ним лежал не исторический персонаж, а человек, который доверял ему, которого он не смог спасти. Обещание, данное умирающему, было нарушено ещё до того, как он успел его выполнить. Миссия провалилась. Его знание оказалось бесполезным.
Он смотрел на сломленного Годунова и не видел в нём больше врага. Он видел другого человека, обременённого своим грузом вины, страха и ответственности.
Прошло несколько минут, показавшихся вечностью. Наконец Годунов поднял голову. Его глаза были сухими и пустыми.
— Всем выйти, — произнёс он хрипло. — Кроме него.
Лекари и слуги, крестясь, поспешно ретировались. Ирина, с трудом поднявшись, посмотрела на брата с немым вопросом, но он лишь мотнул головой: «Иди». Она вышла, закрыв за собой дверь.
В покоях остались только они двое — новый правитель России и пророк, утративший веру, — и тело царя между ними.
Годунов медленно повернулся к Григорию.
— Ну что? — его голос был тихим и усталым. — Ты, который всё знает. Ты, которого государь благословил мне в помощь. Что видишь теперь? Говори.
Григорий оторвал взгляд от тела Фёдора и посмотрел на Годунова. Все его теории, все планы рухнули. Осталась только голая, неприкрытая правда.
— Я вижу конец, — тихо сказал он. — Конец твоей династии, которую ещё не начали. Я вижу голод. Вижу самозванца, который придёт под именем царевича Дмитрия. Вижу боярские измены, польские сабли и пожары. Вижу, как твоя жена и твой сын умрут насильственной смертью. Я вижу Смуту. Великую и ужасную Смуту.
Он говорил без прикрас, без попыток смягчить. Григорий выложил перед Борисом весь тот ужас, который знал.
Годунов слушал, не двигаясь. Его лицо оставалось каменным.
— И всё это — из-за меня? — наконец спросил он.
— Не только. Но твои грехи, настоящие и мнимые, станут оправданием для твоих врагов. А моя… моя глупая гордыня и борьба с тобой ослабляли твою власть ещё до того, как ты стал царём.
Признание было горьким, как полынь. Но оно было искренним.
Годунов медленно поднялся с места. Он подошёл к Григорию вплотную.
— Почему я должен тебе верить, книжник? — спросил он. — Минуту назад я был готов задушить тебя как последнего пса. Почему я должен слушать эти сказки о грядущем апокалипсисе?
— Потому что я не прошу за себя, — ответил Григорий, глядя прямо в глаза. — И потому что государь Фёдор Иоаннович, чьё тело лежит здесь, завещал нам не враждовать, а вместе нести этот крест. Я дал ему слово. И я намерен его сдержать. Даже если ты прикажешь меня казнить.
Он больше не боялся. В нём не осталось страха. Только пустота и решимость.
Годунов изучал его с нескрываемым изумлением. Он искал ложь, искал хитрость, но находил лишь отчаяние и странную, стоическую покорность судьбе.
— Ты предлагаешь союз? — уточнил он, и в голосе прозвучала не ярость, а холодный расчёт.
— Я предлагаю орудие, — поправил Григорий. — Моё знание. Твою власть. Мы можем попытаться предотвратить худшее. Или… мы можем продолжить нашу войну и погубить страну. Выбор за тобой, государь.
Он впервые назвал Годунова «государем». Не как формальность, а как признание неизбежного.
Годунов отвернулся и снова посмотрел на тело Фёдора. Он простоял так долго, что Григорий уже подумал, что тот его просто игнорирует.
— Завтра, — наконец сказал Годунов, не оборачиваясь. — После обряда погребения. Ты придёшь ко мне в Набережные палаты. Один. И принесёшь всё, что знаешь. Всё. Без утайки. Каждую мелочь.
Это был не вопрос, а приказ.
— Приду, — просто сказал Григорий.
— А теперь уходи, — Годунов снова сел у кровати и взял руку Фёдора. — Оставь меня с Фёдором.
Григорий поклонился в спину могущественному человеку и вышел из покоев в сумрак кремлёвского коридора. За спиной оставались смерть одного царя и рождение другого. А впереди — тяжкий путь искупления и союза с тем, кого он когда-то считал исчадием ада.
Он шёл, не видя пути, и впервые за долгое время не думал о возвращении домой. Потому что его домом отныне становилось это время — время скорби, надежды и страшной ответственности.
Глава 13
Атмосфера в Набережных палатах была завораживающей. Здесь, в кабинете Бориса Годунова, время текло иначе: не медлительно, подчиняясь церковному уставу, а стремительно, измеряемое курьерскими отписками, донесениями воевод и звоном монет в казне.