Григорий стоял посреди комнаты, чувствуя себя голым и беззащитным без привычной брони из молчания и наблюдения. Он ждал. Прошло три дня с похорон Фёдора. Три дня, которые он провёл в своей келье, составляя в уме и на клочках бумаги тот отчёт, что сейчас предстояло представить. Это был не список пророчеств, а стратегический анализ угроз национальной безопасности. Только безопасность эта была растянута на годы вперёд. Нельзя было ошибиться.
Дверь открылась без стука. Вошёл Годунов. Он был один. Одетый в траурные, чёрные одежды, отделанные соболем, он казался воплощением сосредоточенной власти. Его лицо было отдохнувшим, но глаза выдавали колоссальное напряжение — они горели холодным, неспящим огнём.
Он прошёл мимо Григория к большому дубовому столу, заваленному свитками и книгами, и опустился в высокое кресло. Не предложив сесть.
— Ну, — начал Борис без предисловий. — Ты жив. Значит, бояре ещё не решились на тебя покушаться. Пока. Говори. Начинай с самого главного. Что грозит Москве в первую очередь?
Григорий сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями. Его голос прозвучал тихо, но чётко.
— Голод.
Годунов усмехнулся — коротко и сухо.
— Голод? В земле Русской? Хлеба ныне — валом. Запасы есть.
— Они исчезнут за два года. Три неурожайных года подряд. Начиная с будущего, 7109-го. Холода, дожди летом, ранние заморозки. Хлеб не вызреет. Цены взлетят в десятки раз. Люди начнут есть собак, кошек, кору. Будет каннибальство. Тысячи умрут на улицах Москвы. Начнутся бунты. Твои раздачи хлеба и денег не помогут — государство не выдержит.
Григорий говорил конкретно, цитируя почти дословно данные из будущих учебников. Годунов слушал, не перебивая. Его пальцы медленно барабанили по столу.
— Откуда ты знаешь? — наконец спросил он.
— Я видел это… в своих снах. В книгах, — нашёлся Григорий. — Это не предсказание, государь. Это знание. Как знание того, что солнце взойдёт завтра.
— Продолжай.
— На фоне голода — появится самозванец. Молодой человек, беглый монах. Его найдут и воспитают в Польше. Он будет объявлен чудом спасшимся царевичем Дмитрием.
— Дмитрий Угличский мёртв, — жёстко отрезал Годунов. — Я видел отписки.
— Я знаю. Но ему поверят. Потому что голодный народ будет искать виноватого. Им станешь ты. Будут говорить, что это божья кара за твои грехи. За смерть царевича.
Годунов встал и подошёл к окну, спиной к Григорию. Его плечи напряглись.
— Какие ещё грехи? — спросил он, глядя в сад.
— Те, что тебе припишут. Смерть Фёдора… моя… — Григорий запнулся. — Смерть царевича Дмитрия — главный. Но будут и другие. Бояре — Шуйские, Романовы — будут шептать, что ты узурпатор, что твоя династия нелегитимна.
— Романовы… — тихо, с ненавистью произнёс Годунов. — Я так и знал. А Шуйский… он уже здесь, в Москве. Крутится, как уж. Говори, что будет дальше с этим… самозванцем.
— Его поддержит Польша. Деньгами, войсками. Он пойдёт на Москву. Твои воеводы будут биться с ним, но не все. Некоторые перейдут на его сторону. Будут сражения. Будут поражения. В конце концов… — Григорий замолчал.
— В конце концов, он войдёт в Москву? — безжалостно закончил Годунов, оборачиваясь. Его лицо было каменным.
— Да. И будет провозглашён царём.
Комната погрузилась в тишину. Годунов медленно вернулся к столу, его взгляд был тяжёлым, как свинец.
— Моя семья? — спросил он всего два слова.
Григорий опустил глаза. Ответ был краток и ужасен.
— Убиты. Все.
Он не уточнял, кто именно и как. Этого было достаточно. Годунов закрыл глаза на мгновение, и Григорий увидел, как по его лицу пробежала судорога. В этот миг он был не правитель, а отец и муж, услышавший страшный приговор.
— А потом? — голос Годунова снова стал ровным и холодным. — Что будет с Москвой после этого самозванца?
— Хаос. Боярская анархия. Шуйский станет царём, но ненадолго. Поляки займут Кремль. Начнётся великое разорение. Страна распадётся. Миллионы погибнут.
Григорий выложил всё. Весь тот кошмар, который он знал под названием «Смутное время». Он стоял, ожидая гнева, неверия, новых обвинений в колдовстве.
Но Годунов был спокоен. Страшное спокойствие обречённого человека, который узнал диагноз смертельной болезни и теперь должен был искать лечение.
— И как мы этого… избегаем? — он сделал ударение на «мы».
Вот он. Переломный момент. Григорий почувствовал, как в груди что-то сдвинулось. Не надежда — слишком рано для надежды. Но возможность.
— Системой, государь. Не едиными действиями, а системой. Начинать нужно сейчас.