— Государь, — попытался вмешаться Григорий.
— Молчи! — Годунов остановился перед ним, его лицо исказила гримаса. — Ты знаешь, что будет дальше. Ты видел это. Значит, ты знаешь, как они придут за мной. Ночью. Или подкупят повара. Или стрельца. Они уже здесь! В стенах! — он дико огляделся.
Это был классический приступ паранойи. Григорий понимал, что разумными доводами здесь не поможешь. Нужно было говорить на его языке.
— Государь, — сказал он твёрдо и громко. — Они придут. Да. Но только если мы позволим. Пока мы сильны — они только шепчутся по углам. Ты — царь. Законный царь, избранный Земским собором. У тебя есть армия. Казна. И… есть я. Я — твой страж. Я знаю все их ходы наперёд. Они не смогут сделать шаг, о котором мы не узнаем.
Годунов уставился на Григория, его дыхание было тяжёлым.
— Ты… страж? — он усмехнулся. — И чем ты сможешь помочь? Молитвами?
— Знанием, — не моргнув глазом, ответил Григорий. — Этот самозванец — всего лишь марионетка. Его кукловоды — бояре здесь, в Москве. И мы знаем их имена. Мы уже действуем. Грамоты Иова — это первый удар. Следующий будет жёстче.
Он подошёл к карте.
— Мы знаем, откуда он придёт. Мы знаем, кто его поддерживает в Польше. Мы можем опередить его. Направить туда своих людей. Не ждать, когда самозванец перейдёт границу, а встретить его там, в его же логове. Дискредитировать. Подкупить. Убить, если потребуется.
Григорий говорил о методах тайной войны, о диверсиях и контрразведке. О вещах, которые были немыслимы для честного боя, но единственно возможны в грядущей грязной борьбе.
Годунов слушал, и постепенно его дикий взгляд стал проясняться. В хаосе страха он услышал план. Чёткий, безжалостный, прагматичный план.
— Убить… — повторил он. — Да. Это… разумно. Лучше одного вора, чем тысячи воинов на поле боя.
— Именно, — кивнул Григорий. — А чтобы они не завели нового вора, нужно заняться теми, кто его плодит. Шуйским. Романовыми. Но не опалой. Нужно занять их делами. Важными, почётными и очень далёкими от Москвы.
Годунов медленно вернулся к своему креслу и опустился в него. Он смотрел на Григория с новым, странным выражением — смесью надежды и страха.
— Ты предлагаешь мне стать тенью. Убийцей.
— Я предлагаю тебе остаться царём, — поправил Григорий. — Царём, который защищает свою страну и свой трон всеми доступными средствами. Ты же сам говорил — хитрость временна, ум вечен. Сейчас время и хитрости, и ума.
Наступила тишина. Годунов закрыл глаза, его пальцы сжали подлокотники кресла.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Делай. Я даю тебе полную свободу. Деньги. Людей. Но помни… — он открыл глаза, и в них снова вспыхнул огонёк. — Если ты ошибёшься… если это ловушка… я умру. Но перед этим я прикажу казнить тебя самым мучительным способом.
— Понимаю, государь, — Григорий поклонился. В его груди что-то ёкнуло. Он только что получил невероятную власть. И подписал себе смертный приговор в случае неудачи.
Выйдя из палат, он не пошёл в свою келью. Он направился к месту строительства амбара. Ночь была лунной, и недостроенные стены высились как гигантские рёбра какого-то доисторического зверя.
Григорий стоял и смотрел на них. Раньше он был учителем истории. А теперь становился инженером, придворным интриганом, начальником службы безопасности и советником по психологической устойчивости царя. Его знание о будущем было не ключом к победе, а лопатой, которой он рыл тоннель в непробиваемой стене прошлого. И он не знал, что ждёт его на другой стороне — свет или обвал.
Но отступать было нельзя. Зверь Смуты уже явился, и ему, Григорию, предстояло либо одолеть его, либо быть растоптанным.
Глава 16
Морозное, хрустальное утро застало Григория в Казённом приказе. Воздух в низкой, сводчатой палате был прохладным и спёртым — пахло дешёвыми сальными свечами, дёгтем, пергаментом и потом десятков подьячих, сгорбленных над столпами исписанной бумаги. Скрежет их перьев сливался в нудный, непрерывный гул, похожий на жужжание исполинского насекомого.
Григорий, стоя у громадного стола, заваленного свитками, чувствовал и как затекает спина. Перед ним лежала «Сметная роспись хлебных запасов по городам Замосковным». Цифры плясали перед глазами, но он заставлял себя вникать, сверять, вычислять в уме. Пуды, четверти, осьмины… Он мысленно переводил их в знакомые килограммы, и сердце сжималось от тревоги. Мало. Катастрофически мало. Даже с учётом тех закромов, что удалось заложить по его настоянию за последний год.