Вдруг Борис отбросил перо. Оно с лёгким стуком упало на стол.
— Встань. Подойди к окну.
Григорий, ошеломлённый, повиновался. Он подошёл к заиндевевшему стеклу. Внизу, за кремлёвской стеной, лежала Москва. Дымные избы, боярские терема, золотые маковки церквей — всё было сковано морозом и припорошено свежим снегом. Город спал, застывший и безмолвный.
— Смотри, — тихо сказал Годунов, подойдя к нему сбоку. — Весь мир. Он мал, как ладонь. И хрупок, как стекло. Одно неверное движение — и он рассыплется. Ты думаешь, я не знаю, что говорят? Что я — душегубец? Узурпатор? — Голос был ровным, но в нём слышалась стальная вибрация. — Знаю. Сплю и слышу эти шёпоты за спиной. Но я поднял эту землю из руин после батюшки Ивана. Навёл порядок. Строил города, крепости, храмы! А они… они помнят только одну могилу в Угличе.
Борис повернулся к Григорию. Его лицо было искажено внутренней мукой.
— Ты пришёл ко мне с знанием. С проклятым знанием. И ты дал мне выбор: либо быть в истории кровавым злодеем, при котором Русь погрузится в ад, либо… либо быть тем, кто её от этого ада спасёт. Ценой лжи. Ценой греха. Ценой этого вот, — он с отвращением махнул рукой в сторону стола с грамотами, — фарса о «несчастном случае».
— Это не фарс, государь, — тихо возразил Григорий. — Это лекарство. Горькое, противное, но необходимое. Чтобы не умирали дети. Чтобы не лилась рекой кровь. Чтобы не горели города.
— И ты уверен, что оно поможет? — в голосе Годунова впервые прозвучала неуверенность, почти мольба. — Уверен ли ты?
Григорий смотрел в глаза — глаза загнанного зверя, умного, могущественного, но до смерти напуганного грузом власти и прошлого.
— Нет, — честно ответил Григорий. — Я не уверен. История… она как река. Можно попытаться построить плотину, но вода всегда ищет новое русло. Я не пророк, Борис Фёдорович. Я всего лишь… учитель. Который пытается исправить самую страшную ошибку на свете — Смуту. И верю, что наш союз — это та плотина, что может удержать воду. Но для этого мы должны стоять у неё вместе. И доверять друг другу. Хотя бы в этом.
Он протянул руку и положил ладонь на лежавший на подоконнике свиток с проектом грамоты. Жест был простым, но невероятно трудным для него.
Годунов смотрел то на свиток, то на лицо Григория. Прошла долгая минута. Казалось, мороз за окном проник в саму палату и сковал их обоих.
Наконец Борис тяжело вздохнул. Он подошёл к столу, взял печать — тяжёлую, серебряную — и, не говоря ни слова, с силой прижал её к сургучу на уже подготовленном указе о «государевой запасной копейке». Сочный красный оттиск лёг на бумагу.
— Делай как знаешь, — глухо сказал Годунов, не глядя на Григория. — С грамотами. Я даю тебе волю. Но помни… — Он поднял голову, и его взгляд снова стал острым и жёстким, как клинок. — Если эта твоя затея обернётся против нас, отвечать будешь ты. Всем. Своим знанием. И своей головой.
— Понимаю, — кивнул Григорий. Это была не угроза. Это был договор. Суровый, но честный.
Он поклонился и вышел из кабинета. За спиной остался жар печи и тяжёлый, испытующий взгляд человека, который, возможно, впервые поверил ему не как пророку, а как соратнику. Недоверчиво, с оговорками, с угрозой — но поверил.
Выйдя на крыльцо, Григорий глотнул ледяного воздуха. Он обжёг лёгкие, но был свеж и чист после спёртой атмосферы приказа. Он смотрел на звёзды, яркие и невероятно близкие в зимнем небе, на тёмные силуэты башен. Этот город, эта страна… Они всё больше переставали быть для него страницей из учебника. Они становились домом. Домом, который надо было защищать. Не ради абстрактной истории, а ради этих спящих людей, ради будущего, которое теперь зависело от него и от человека, которого он когда-то считал исчадием ада.
Он пошёл по скрипучему снегу, и его тень, отброшенная светильниками на стене, была длинной и одинокой. Но впервые за долгое время Григорий чувствовал не тяжесть долга, а странное, горькое спокойствие. Первый, самый трудный шаг к доверию был сделан. Ценой полуправды и тяжёлого компромисса. Но сделан.
А впереди была работа. Много работы.
Глава 17
Весна в тот год выдалась ранней и на редкость яркой. С крыш Кремля свисали сосульки-гиганты, с которых целый день звонко капало, а на проталинах у стен уже зеленела первая, робкая травка. Но Григорий, глядя на это пробуждение, не чувствовал радости. Он видел в ранней оттепели предвестник засухи. Его знания из будущего не сохранили точных погодных сводок за 1600 год, но общая тенденция к похолоданию и неурожаям в начале века была историческим фактом. Тревога стала его постоянной спутницей.