Он стоял на просторном, залитом солнцем дворе Казённой палаты, куда свозили со всей Москвы образцы зерна из первых государственных закромов, созданных по его проекту. Воздух гудел от голосов приказных, возни приставов и скрипа телег. Пахло пылью, соломой и — что было самым важным — хлебом.
Перед Григорием на грубом столе лежали горсти зерна: рожь из Суздаля, овёс из Вологды, ячмень из Рязани. Он, вопреки всем обычаям, лично проверял качество: перетирал зерно в ладонях, нюхал, бросал горсть на стол, слушая, как оно звенит. Рядом стоял дьяк Ефим с дощечкой и грифелем, его длинное лицо выражало почтительную скуку.
— Эта партия влажновата, — отчеканил Григорий, отодвигая образец из Можайска. — Скажи тамошнему целовальнику, чтобы просушил, иначе сгниёт. И чтобы впредь был осмотрительнее.
— Слушаю, брате Григорий, — монотонно ответил дьяк, делая пометку.
Это была мелкая, рутинная работа, но Григорий знал — каждая просроченная партия, каждое недоброкачественное зерно в будущем могло стоить десятков жизней. Он ловил на себе взгляды подьячих — смесь страха, любопытства и глухого раздражения. Он, бывший «молитвенник», теперь влезал в их вотчину, в их налаженные, веками отточенные схемы. Он знал, что его ненавидят. Но видел и другое: когда он проходил по дворам, некоторые из старых приказных, те, что помнили ещё Грозного, смотрели на него с одобрением. Они видели, что он не ворует, что дело знает и спуску не даёт. Это был крошечный, но важный плацдарм.
Внезапно гул на дворе стих. Григорий поднял голову. В ворота, раздвигая толпу, входил Борис Годунов. Царь был без пышной свиты, лишь с двумя-тремя доверенными стольниками. Он был одет просто, по-дорожному, в тёмный кафтан, но осанка и властный взгляд сразу выдялили его из толпы.
Григорий поспешил навстречу и поклонился. Годунов кивком ответил на приветствие, его глаза скользнули по столам с зерном, по телегам, по притихшим людям.
— Продолжайте, — коротко бросил царь, обращаясь ко всем, и голос его, тихий, но отчеканивающий каждый слог, прозвучал сильно во внезапно наступившей тишине. — Я посмотреть пришёл.
Он подошёл к столу, взял горсть ржи из-под Костромы, перекатал зёрна в пальцах.
— Каково? — спросил царь, глядя на Григория.
— Лучше, чем на прошлой неделе, государь. Но всё ещё есть над чем работать. Учимся.
— Учиться никогда не поздно, — отозвался Годунов, и в его глазах мелькнула тень насмешки. Он отряхнул руки. — Идём, брате Григорий. Пройдёмся.
Они двинулись по двору, оставляя за собой замершую в почтительном поклоне толпу. Стольники следовали на почтительной дистанции.
— Грамоты твои разосланы, — тихо, так, чтобы слышал только Григорий, сказал Борис. — По всем городам, по всем монастырям. Читают на площадях.
Григорий почувствовал, как у него заколотилось сердце.
— И что? Каков отклик?
— По-разному, — Годунов смотрел прямо перед собой, его лицо было непроницаемо. — В Казани слушали молча. В Астрахани — крестились. А в Путивле… в Путивле воевода донёс, что некий юродивый, выслушав грамоту, закричал на всю площадь: «Ложь пишут! Царевич жив! В обиду его не дадим!»
Ледяная волна пробежала по спине Григория. Путивль. Южная окраина, всегда готовая к мятежу. Там и вправду взойдёт первая искра будущего пожара.
— Юродивых много, государь, — стараясь сохранить спокойствие, сказал Григорий. — Их слова — как ветер.
— Ветер до горы долетит и её сокрушит, — парировал Годунов. — Но это не всё. Князь Василий Шуйский, — он произнёс это имя с лёгким, почти неуловимым акцентом, — был у меня вчера. Сказывал, будто в народе шепчутся: зачем это царь Борис вдруг так опечалился о мёртвом царевиче? Не от совести ли нечистой?
Григорий стиснул зубы. Он знал, что Шуйский, этот хамелеон, будет играть свою роль. Но слышать о его интригах так скоро было горько.
— Князь Василий всегда был мастером на намёки, — заметил он.
— Мастер, — согласился Годунов. Вдруг он остановился и повернулся к Григорию. Они стояли в тени высокого амбара. — Но есть и хорошие вести. Из Литвы от наших людей пришли вести. Там, в одном из монастырей, объявился молодой инок, бывший дворянин. Говорят, ведёт жизнь беспутную, хвалится, что он — чудом спасшийся царевич Дмитрий.
Сердце Григория упало. Так скоро? Он не ожидал, что самозванец объявится уже сейчас.
— И что же? — с трудом выговорил он.
— А ничего, — на губах Годунова сыграла жёсткая улыбка. — Его высмеяли. Выгнали из монастыря. Он теперь скитается по корчмам, и его рассказы слушают лишь пьяные гусары. Твои грамоты, брате Григорий, — он сделал паузу, — они работают. Пока что. Сорняк мы заметили и выпололи, едва он взошёл. Но земля-то для него готова. В Путивле, к примеру.