— Плевелы ещё взойдут, брате Григорий, — тихо, почти задумчиво произнёс Годунов. — Сорняки всегда прорастают быстрее пшеницы. Но… впервые за долгое время, я смотрю на них и не чувствую страха. Лишь досаду. И понимание, что с ними делать.
Он повернулся и, не прощаясь, пошёл обратно к своим стольникам, чтобы покинуть двор. Его тень, длинная и чёткая, легла на свежее дерево амбаров.
Григорий остался один. Он чувствовал усталость, навалившуюся на него внезапно, всей тяжестью проделанной работы и ответственности за будущее. Но сквозь усталость пробивалось новое, незнакомое чувство. Не триумф, нет. Скорее, удовлетворение мастера, который видит, что сложный механизм, собранный его руками, наконец-то, со скрипом, но начал работать.
Он подошёл к горсти зерна, которую отложил как брак, и сжал её в кулаке. Колосья укололи ладонь. Это была боль настоящего, живого дела. И в этот момент он понял, что не хочет возвращаться. Не потому, что не мог, а потому, что здесь, в этой суровой, пахнущей дымом и хлебом стране, осталась его часть. Его долг. Его искупление.
Он разжал ладонь, и зёрна, жёлтые и твёрдые, рассыпались обратно на стол. Всходы уже были посеяны. Теперь предстояло растить их и яростно бороться с плевелами, которые, он знал, взойдут обязательно.
Глава 18
Лето в Москве выдалось знойным и душным. Воздух над городом колыхался от жары, смешивая запахи цветущих лугов за стенами, конского навоза и смрада с задворков. Григорий, выйдя из прохлады Казённой палаты, на мгновение ослеп от яркого солнца и задохнулся. Ему казалось, он может потрогать этот воздух — густой, тяжёлый, как кисель.
Он шёл по заданию Годунова — инспектировать ход строительства новых амбаров на Варварке. Дело двигалось, но мешкотно, с проволочками. Подрядчики ворчали на дороговизну леса, работники ленились под палящим солнцем. Григорий, уже научившийся разбираться в плотницком деле не хуже иного целовальника, указал на несколько огрехов, и его слова, подкреплённые царским именем, заставили мастеров суетиться.
Возвращаясь в Кремль, он свернул в лабиринт узких, грязных переулков Китай-города. Он любил эти маршруты — они напоминали ему, ради кого всё затевалось. Вот в открытых дверях кузницы мелькают загорелые спины, слышен ритмичный стук молотов. Вот торговка с лотком зазывно предлагает «свежую репку». Вот две женщины у колодца о чём-то спорят, звонко размахивая руками. Жизнь, кипучая, неприглядная, настоящая.
Внезапно его путь преградила небольшая толпа, собравшаяся у входа в убогую, покосившуюся избу. Люди стояли, перешёптываясь, и качали головами. Из открытой двери доносились приглушённые рыдания.
— Что случилось? — спросил Григорий у старика в засаленном зипуне.
Тот, окинув его взглядом с ног до головы, снял шапку.
— Беда, боярин. У Марфы, вдовицы той, сынок помер. Единственный. На стройке царёвой, слышь, бревно на него упало. Вчера ещё парень был — здоровый, весёлый… а нонече…
Григория будто ударили под дых. «На стройке царёвой». На одной из тех самых, что он курировал. Он молча раздвинул толпу и вошёл в избу.
Внутри было темно и душно. В переднем углу, на лавке, лежал завёрнутый в грубый холст парень лет шестнадцати. Его лицо было неестественно бледным, волосы тёмными прядями прилипли ко лбу. Над ним билась в истерике женщина — видимо, мать. Её лицо было распухшим от слёз, а руки с иссечёнными в кровь костяшками судорожно сжимали и разжимали край холста. Рядом стояла соседка, безуспешно пытавшаяся её утешить.
— Ох, Васятка мой… кормилец… как же я одна-то… — причитала вдова, не замечая вошедшего.
Григорий застыл на пороге. Он видел мёртвых — и в своём времени, и здесь, за годы жизни в XVI веке. Но этот мальчик… он погиб на «стройке будущего», которое Григорий создавал, чтобы спасать жизни. Гротескная, чудовищная ирония судьбы.
— Кто ты? — вдруг подняла на него глаза вдова. В её взгляде не было страха, лишь пустота и безысходная боль.
— Я… я от государя, — тихо сказал Григорий, и слова показались ему чужими, фальшивыми. — Мне… очень жаль.
Женщина смотрела на него, не понимая. Соседка прошептала:
— Это, Марфа, государев человек. Советник.
Лицо вдовы исказилось не гневом, а каким-то горьким недоумением.
— Зачем? — просто спросила она. — Зачем он забрал его? На что он вам, царю-батюшке, сдался? Мы подати платили… он не пьяница был, не бродяга… работящий… Зачем?