У Григория не было ответа. Все его знания истории, вся его миссия по спасению страны рассыпались в прах перед этим простым, убийственным вопросом. Что для этой женщины Лжедмитрий, Великий голод или Смута? Её личная Смута уже наступила.
Он молча опустил руку в свой кошель — тот самый, из которого платил за «государеву копейку» — и вынул несколько серебряных монет. Это была его зарплата советника. Он положил их на лавку рядом с телом.
— На помин души, — глухо сказал он.
Вдова не взглянула на деньги. Она снова уткнулась лицом в холодное плечо сына.
Григорий вышел из избы, чувствуя себя причастным к убийству. Солнце слепило, а в ушах стоял её вопрос: «Зачем?»
Он почти бегом добрался до Кремля и, не заходя к себе, направился в покои Годунова. Ему нужно было говорить. Сейчас. Пока не остыло.
Борис был не один. В кабинете сидел Патриарх Иов. Они о чём-то тихо беседовали, но замолчали, когда в дверях появился Григорий — бледный, с взволнованным лицом.
— Входи, брат Григорий, — Годунов смерил его взглядом. — Мы как раз поминали твои труды. Патриарх доволен ходом строительства амбаров в Троице-Сергиевом монастыре.
— Государь… мне нужно… — Григорий попытался собраться с мыслями.
— Что с тобой? — насторожился Борис. — Вид у тебя, как у покойника.
— На стройке на Варварке… погиб парень. Под бревном. — Григорий выдохнул. — Я только что был у его матери. Вдовы.
В кабинете повисла тишина. Иов с сочувствием покачал головой.
— Царство ему Небесное. Господь прибрал душу праведную. Надо отслужить панихиду.
— Он погиб не по Божьей воле, а по нашей нерадивости! — вдруг горячо выкрикнул Григорий. — Мы затеяли это строительство, мы гоним сроки, а о технике безопасности никто не думает! Этот парень — первая жертва нашего «спасительного» плана! Как мы будем смотреть в глаза его матери? Как мы будем говорить о «спасении народа», когда сами же его и губим?
Он говорил страстно, почти обвиняя. Годунов слушал, откинувшись на спинку кресла, его лицо было непроницаемо.
— Успокойся, — холодно произнёс он. — Строительное дело — не девья посиделки. Там всегда кто-то гибнет. Так было, есть и будет. Ты думаешь, при постройке стен Кремля не гибли люди? Гибли. Десятками.
— Но мы можем это изменить! — настаивал Григорий. — Ввести правила! Назначить ответственных за безопасность! Улучшить условия! Платить пенсии… то есть, содержание семьям погибших!
Годунов и Иов переглянулись. Выражение их лиц ясно говорило: этот человек говорит на непонятном языке.
— Ты живёшь в мире книжных сказок, брат Григорий, — устало сказал Борис. — Где найти столько надсмотрщиков? И кто будет платить этим семьям? Казна? Так мы разоримся в первый же год. Нет. Случилось горе — милостыню подали, панихиду заказали. Церковь утешит. На то её и поставил Господь.
— Церковь не накормит вдову, у которой отняли кормильца! — возразил Григорий, и в голосе зазвучали отчаянные нотки. — Она будет нищенствовать. Её личная Смута уже наступила, государь! И мы виноваты в этом. Лично мы!
Он смотрел на Годунова, пытаясь достучаться не до государя, а до человека. И впервые за долгое время увидел в его глазах не гнев, не расчёт, а нечто иное — усталое понимание.
— Хорошо, — неожиданно мягко сказал Борис. — Хочешь помочь вдове? Помоги. Но не из казны. Из своего кармана. Ты получил сегодня жалованье? Получил. Вот и распорядись им. Как советует твоя… совесть.
Григорий понял, что это не отказ, а урок. Урок ответственности, которая начинается с малого. Не с абстрактного «народа», а с конкретной Марфы с Варварки.
— Я так и сделал, — тихо ответил он. — Но денег мало. Ей нужна не милостыня, а гарантия. Работа. Уверенность в завтрашнем дне.
— Тогда найди ей работу, — пожал плечами Годунов. — Ты у меня советник. Советуйся и действуй. В пределах разумного.
Патриарх Иов, всё это время молчавший, поднял руку.
— Позволь и мне слово, брат Григорий. Твоё рвение похвально. Но не впадай в грех гордыни. Не ты послал тому парню смертный час. Не ты определяешь сроки человеческие. Твоя задача — спасать души и тела многих. А спасение многих иногда требует… малых жертв. Жестокая это арифметика, но иной Бог нам не дал.
Григорий смотрел на двух самых могущественных людей государства, пытавшихся объяснить ему законы этого мира. И он понимал, что они по-своему правы. Но он-то знал, что мир может быть устроен иначе. И этот разрыв между знанием и возможностью сводил с ума.
— Я понял, — сказал он, чувствуя, как пыл сменяется ледяным, трезвым отчаянием. — Простите, что потревожил.
Он поклонился и вышел.
Вечером он снова пришёл на Варварку. Договорился с подрядчиком, чтобы вдову Марфу взяли на лёгкую работу — стирать порты рабочим и готовить для них еду. Это давало ей кров и еду. Это была капля в море. Но для одной Марфы — целый океан.
Стоя у её избы и глядя на зажигающиеся в сумерках огни, Григорий думал о цене прогресса. О том, что каждое великое дело, каждая спасённая тысяча жизней, может быть построено на костях одного невинного. И он дал себе слово: он будет помнить о каждом таком «одном». О Васятке. О Марфе. Они станут для него тем нравственным компасом, который не даст превратиться в холодного расчётливого стратега, играющего судьбами миллионов.
Он посмотрел на свои руки. Руки учителя истории, которые теперь пахли дёгтем, деревом и… кровью. Он больше не был пророком. Он стал частью этой машины. И его задача была не сломать её, а постараться, чтобы она давила как можно меньше.
«Жестокая арифметика», — прошептал он слова Иова.
Но решил, что будет вести свой счёт. В котором каждая жизнь будет на вес золота.