— А что предлагаешь ты?! — взревел Борис. — Больше грамот рассылать? Больше амбаров строить? Не работает твой метод, брат Григорий! Не работает! Они плюют на твою «заботу»! Им нужна кровь! Им нужна смута!
Григорий подошёл к столу и внимательно, как учёный, изучающий редкий манускрипт, стал рассматривать испорченную грамоту. Его мозг, привыкший анализировать исторические источники, работал на пределе. Он искал не эмоции, а закономерности.
— Подожди, Борис Фёдорович, — сказал он, забыв о титулах. — Смотри. Почерк. Он разный.
Годунов, ошеломлённый фамильярностью, смолк и наклонился.
— Что?
— Вот здесь — «Не верьте боярской лжи!» — почерк один, угловатый, с сильным нажимом. А здесь — «Ждём знака» — другой, более округлый, женственный. И здесь, на обороте, — третий. Это не один писарь. Это несколько человек. Возможно, целая мастерская.
Он поднял на Годунова горящий взгляд.
— Они организованы. У них есть ресурсы. Бумага, люди умеющие писать. Это не стихийное недовольство. Это система. И с системой надо бороться системно. Не огнём, а… другими методами.
— Какими? — скептически буркнул Годунов, но уже с интересом всматриваясь в грамоту.
— Контрпропагандой. Но не нашей, официальной. Их же методами. Нужно создать свои, тайные грамоты. От имени «верных людей из Путивля». Где будет не отрицание их лжи, а… её опровержение изнутри. Где мы будем сеять сомнения в их же рядах. Где мы будем рассказывать «правду» о самозванце — что он пьяница, беглый монах, обманщик. И распространять эти грамоты там же, где и они — в кабаках, на торгах, у церковных папертей.
Григорий говорил быстро, увлечённо, выстраивая в голове схему информационной войны, понятной для XVI века.
— Для этого нужны свои люди в Путивле, — задумчиво произнёс Годунов, уже уловив суть. — Не воеводы и приставы, а… агенты. Которые будут говорить на языке улицы.
— Именно, — кивнул Григорий. — И ещё кое-что. Нужно изменить наши грамоты. Сделать их… ценными.
— ?
— Чтобы их не рвали и не портили, а берегли. Чтобы их было жалко использовать как черновик для крамолы. Печатать их не на дешёвой бумаге, а на пергаменте. С государевой печатью не сургучной, а свинцовой, висячей. Украшать заставками. Сделать их не просто указом, а… священным объектом. Ценность материала сдержит руку вора. А уважение к символу власти — руку крамольника.
Годунов медленно прошелся по кабинету. Гнев в нём теперь сменился холодным, расчётливым интересом.
— Хитро, — произнёс он наконец. — Очень хитро. Ты предлагаешь бороться с их ядом, создав противоядие. И сделать наши слова дорогими. Чтобы их берегли. — Он остановился напротив Григория. — Ты мыслишь как… как еретик. Или как святой. Не пойму пока.
— Я мыслю как учитель, — устало улыбнулся Григорий. — Который знает, что зазубривание не работает. Нужно доносить суть. И иногда — обманывать во благо.
— Ладно, — Годунов махнул рукой. — Делай. Я дам тебе людей. Неприметных. И деньги на пергамент. Посмотрим, чей метод окажется сильнее. Но помни… — Его взгляд снова стал жестким. — Если твои «ценные грамоты» тоже осквернят, отвечать будешь ты. Двойной ценой.
Григорий кивнул. Он понимал правила игры.
Выйдя из кабинета, он не пошёл в свою келью, а поднялся на стену Кремля. Ночь была тёмной, безлунной. Где-то там, на юге, в Путивле, горели огни в других кабаках, где другие писцы выводили свою правду. Начиналась новая война. Война смыслов. Война за души людей.
Он смотрел на тёмные очертания спящего города и думал о том, как далеко ушёл от простых уроков в московской школе. Теперь он был не просто советником. Он стал мастером «теневых дел», начальником тайной пропаганды, архитектором не только амбаров, но и мыслей.
Григорий вспомнил лицо вдовы Марфы. Её личная трагедия была частью огромной мозаики. Чтобы спасти тысячи таких Марф от большой Смуты, ему приходилось опускаться в грязный мир интриг и лжи. Искупление ошибок прошлого оборачивалось новыми, куда более сложными грехами.
«Жестокая арифметика», — снова прошептал он про себя.
Но теперь Григорий знал, что в этой арифметике есть не только вычитание, но и сложение. И он был полон решимости сделать так, чтобы сумма спасённых жизней перевесила тяжесть собственных компромиссов.
Глава 20
Москву сковали лютые крещенские морозы. Снег хрустел под ногами, как битое стекло, а воздух обжигал лёгкие. В такую погоду даже кремлёвские стены, казалось, сжимались от стужи, а избы на посаде тонули в мареве дымов, которые замерзали, не успев подняться к свинцовому небу.