Григорий протянул ладони. Руки учителя, не грубые, но и не барские. Следы от ручки между указательным и большим пальцем.
— Не боярских кровей, но и не пахарь, — констатировал Кассиан. — Книжник, что ли? Переписчик?
— Нечто подобное, отче, — поклонился Григорий.
— И откуда же? И зачем в Москву?
Григорий понимал, что его история должна быть простой и правдоподобной. Ложь — сложна, а полуправду проверить почти невозможно.
— Из-под Устюга, отче. Осиротел. Скитался. Решил в столице попытать счастья. Может, в подьячии определиться, либо в монастыре к переписке пристроиться.
— Устюг… — Кассиан протянул слово, внимательно глядя собеседнику в глаза. — А говоришь… не так. Словно по книге. Да и выговор… странный.
Григорий внутренне сжался. Он знал, что диалекты были тогда крайне сильны. Человек из Устюга должен был говорить иначе.
— В монастыре при архиерейском доме рос, отче, — нашёлся он. — Там и научился. По книгам.
Кассиан помолчал, обдумывая. Потом кивнул.
— Ладно. Место для тебя есть. В книгохранительнице помощь требуется. Старец Паисий глазами слаб, руки трясутся. Поможешь ему свитки перебирать, описи сверять. За это — кров, хлеб да похлёбка. Согласен?
— Согласен, отче! Благодарю! — облегчение хлынуло волной, и Григорий чуть не пошатнулся.
— Не благодари, рано. Труд скучный. Да и посмотрим, какой ты работник. И бороду отрасти, ради Христа, — брезгливо сморщился казначей. — На польского шпиона смахиваешь.
Его отвели в крошечную, дощатую келью рядом с амбаром. Там стояла деревянная кровать, застеленная овчиной, табурет и лампада. Всё. Больше ничего. Григорий закрыл дверь, прислонился к ней спиной и, наконец, позволил себе выдохнуть. Дрожь в коленях не унималась.
Он был в ловушке. В самой настоящей, железной ловушке прошлого. Никакого возвращения. Никакого намёка на портал или волшебный камень. Он был здесь. В каком году? Нужно было выяснить точно.
Вечером, в трапезной, за миской постной каши с луком и куском чёрного, кислого хлеба, он пытался незаметно слушать разговоры братии. Монахи говорили о хозяйственных делах, о ценах на хлеб, о том, что «царь-батюшка Фёдор Иоаннович всё более по церквям да по монастырям жалует, милостыню раздаёт». Имя «Борис Фёдорович» тоже звучало часто, с оттенком уважения и почтительности. «Правитель». Так, значит, Иван Грозный уже умер. Царь — его сын Фёдор. Годунов у власти. До смерти Фёдора и начала агонии оставались считанные годы.
Позже Григория привели в книгохранительницу — низкое, тёмное помещение, где в дубовом шкафу за решёткой хранились рукописи и книги. Воздух был плотным от запаха пергамента, старой бумаги и сухих трав, разложенных против моли. Старец Паисий, слеповатый, с дрожащими руками, оказался человеком тихим и нелюбопытным. Он показал Григорию, как обращаться с хрупкими фолиантами, как сверять описи.
И вот, спустя несколько часов, Григорий держал в руках русскую летопись. Не факсимиле, не издание академии наук, а настоящую, написанную на плотной, желтоватой бумаге уставным почерком. Он осторожно перелистывал страницы, ища последние даты.
«…В лето 7102 от Сотворения Мира…»
Он мгновенно пересчитал в уме. 7102–5508=1594 год от Рождества Христова.
Значит, точно. 1594-й.
Пальцы остановились на последней записи. Она была сделана другим, более свежим почерком.
«…Преставился благоверный царевич Димитрий Угличский…»
Григорий замер. Царевич Дмитрий, младший сын Грозного, уже мёртв. Значит, династия Рюриковичей обречена. Фёдор не оставит наследника. Путь к трону для Годунова открыт. И всё это — голод, самозванцы, войны — начнётся совсем скоро.
Он сидел в полумраке, при свете сальной свечи, и смотрел на треплющийся огонёк. Страх постепенно отступал, уступая место странному, холодному, почти безумному чувству. Он знал будущее. Он знал имена, даты, причины и следствия. Он был единственным человеком на всей Земле, кто знал, что будет завтра.
И в тишине монастырской книгохранильни, среди спящих свитков и летописей, учитель истории Григорий Тихонов впервые подумал не о том, как вернуться домой.
Он подумал, что здесь, в этом жестоком и невежественном мире, его знания были не бесполезным хламом, а страшной, абсолютной силой. Даром. Чудо-оружием.
И эта мысль была одновременно и пугающей, и невероятно пьянящей.
Глава 3
Дни в монастыре текли, подчинённые раз и навсегда заведённому порядку: утренняя служба, труд, трапеза, вечерняя служба, сон. Григорий, привыкший к хаотичному ритму современного города, поначалу с трудом выдерживал эту монотонную, размеренную жизнь. Но именно она стала для него спасительным якорем. Рутина не давала сойти с ума, не позволяла погрузиться в пучину отчаяния и паники.