— Мы создадим свою «летучку». Такой же листок. Только в нём будет не опровержение, а… развитие их темы. Мы напишем, что да, Антихрист грядёт. И что его предтечи — это как раз те, кто сеет смуту и раскол в святой Руси. Что истинный слуга Антихриста — это самозванец, идущий с латинянами-поляками осквернять православные храмы. А царь Борис и его советник — это защитники веры, строящие крепость против апокалипсиса. Мы используем их страх перед Концом Света и направим его против них самих.
Иов смотрел на Григория с откровенным ужасом.
— Но это… это кощунство! Играть на таких материях!
— Это война, владыка, — холодно парировал Григорий. — А на войне все средства хороши. Мы сражаемся за души людей. И если чтобы спасти их, нужно говорить на языке их страхов, я буду на нём говорить.
Годунов молчал несколько томительных секунд, глядя то на Григория, то на листок. Потом он резко кивнул.
— Делай. Используй все ресурсы. Всех моих гонцов, всех агентов. Я хочу, чтобы завтра утром Москва читала твой ответ, а не эту мерзость.
— Борис! — воскликнула Ирина. — Ты не можешь серьёзно…
— Молчи! — отрезал он, и в его голосе впервые прозвучала неприкрытая власть. — Он прав. Мы перешли Рубикон. Теперь будем играть по их правилам, но лучше.
Он подошёл к Григорию и положил руку тому на плечо. Жест был тяжёлым, как доспех.
— Ты стал мишенью, брат Григорий. Из-за меня. Из-за нашего дела. Прости.
— Не из-за вас, государь, — тихо ответил Григорий. — Ради нашего дела. И я не жалуюсь.
Он поклонился и вышел, чтобы начать самую грязную и опасную битву в своей жизни — битву за умы, используя самое тёмное, что было в этих умах — слепой, апокалиптический страх.
Работа кипела всю ночь. В тайной комнате, под охраной верных стрельцов, Григорий диктовал текст, а подьячий, дрожа от страха, выводил буквы. Они создавали не просто ответ, а зеркальное отражение атаки. Тот же стиль, та же простота, та же апелляция к самым низменным инстинктам.
На рассвете первые листки были отпечатаны на том же убогом станке, который Годунову удалось тайно изъять в одной из слобод. Гонцы, переодетые нищими и странниками, понесли их по городу.
К утру Москва закипела. На улицах, в кабаках, у церковных стен шли ожесточённые споры. Одни кричали, что Григорий — действительно чернокнижник, другие — что он святой, обличающий слуг Антихриста. Страх, выпущенный врагом из бутылки, обернулся против него самого, но при этом отравлял всё вокруг.
Григорий, стоя у окна своей кельи и глядя на метущийся, расколотый город, чувствовал себя грязным. Он опустился на уровень своего врага. Он играл с огнём, который мог спалить всю страну. Но иного выхода он не видел.
В полдень к нему пришёл Годунов. Он выглядел измождённым, но спокойным.
— Шуйский был у меня, — сообщил он без предисловий. — Сказывал, что бояре в ужасе от твоих методов. Говорят, ты сеешь смуту.
— А что сказал ты? — спросил Григорий.
— Я сказал, что в корабле, попавшем в бурю, капитан не советуется с пассажирами, как управлять парусами. А потом спросил, не знает ли он, кто стоит за этими листками.
— И что он ответил?
— Ответил, что не знает. Но я видел в его глазах. Он знает. Или догадывается. — Годунов подошёл вплотную. — Враг здесь, Григорий. Не в Литве, не в Путивле. Здесь. И он ударил в самое сердце — в твою репутацию. В наше дело. Теперь мы знаем его почерк. И мы будем готовы.
Он ушёл, оставив Григория наедине с тяжёлыми мыслями. Он выиграл этот раунд. Но цена победы оказалась горькой. Чтобы защитить будущее, ему пришлось стать тем, кого он презирал — манипулятором, спекулирующим на самых тёмных суевериях.
Он посмотрел на свои руки. Они были чисты. Но душа… душа чувствовала себя испачканной в той самой грязи, которую он разбросал по улицам Москвы. Григорий вошёл в крещенскую прорубь политической борьбы, и кровь застучала в висках, напоминая: обратного пути нет. Он стал частью этой эпохи со всеми её страхами, суевериями и жестокостью. И чтобы изменить её, ему предстояло самому измениться.
Глава 21
Атмосфера в Кремле была густой и колючей, как невысказанное признание. Снаружи, на площадях, гремела Масленица — народ пёстрым, шумным морем заливал улицы, пёк блины, славил скорую весну и пил допьяна, стараясь выжечь из души страх перед грядущим постом и слухами о неурожае. Но здесь, в каменных палатах, где Борис устроил свою рабочую резиденцию, пахло не сурицей и жареным салом, а воском, старыми книгами и непроглядной тревогой.
Григорий стоял у окна, глядя на праздничный город. Весёлые крики доносились сюда приглушённо, будто из другого мира. Он чувствовал себя аквариумистом, наблюдающим за жизнью сквозь толстое стекло. Его собственный «аквариум» был заставлен столами, заваленными свитками, чертежами и отчётами. Посредине, на большом дубовом столе, лежала карта — их общая с Борисом «икона», которую они вдвоём испещряли пометками, как хирурги — план операции.