Григорий сидел так до глубокой ночи, глядя на колеблющееся пламя свечи. Оно отбрасывало на стены причудливые, пляшущие тени. И казалось, что одна из них — его собственная, и она с каждым часом становится всё больше, чернее, безжалостнее. Он вступил в игру теней. И теперь должен был играть до конца, даже если это означало — раствориться в них самому.
Глава 24
Атмосфера, в которой находился Григорий, с тех пор как стал Смотрителем, казалась ему густой и липкой, как дым от горящей грязной ветоши. Он мог различать в ней запахи страха, лжи, затаённой злобы. И свой собственный — запах сожжённой совести. После истории с Шуйским он не находил себе места. Победа оказалась ядовитой.
Григорий сидел в своей подземной канцелярии, составляя сводку по продовольственным запасам для Бориса. Цифры были обнадёживающими: амбары в Поволжье и подмосковных городах наполнялись быстрее, чем ожидалось. Но перо выводило буквы механически, будто рука принадлежала не ему. В ушах стоял тихий, наивный голос, который он никогда не слышал, но мог себе представить: голос слепой Алёнки.
Дверь скрипнула. В проёме стоял Борис. Он пришёл один, без свиты, в простом тёмном кафтане. Его появление здесь, в этом подполье, было жестом, красноречивее любых слов.
— Выходи, Григорий. Подышим воздухом. Ты бледен, как полотно.
Они вышли в небольшой закрытый дворик Кремля, куда редко заходили люди. Воздух здесь был холодным и чистым, пахнущий талым снегом и влажной землёй. Борис молча шагал рядом, его взгляд был прикован к проталинам, где пробивалась первая, робкая трава.
— Мне донесли о твоём разговоре с Шуйским. Вернее, о его результате, — наконец заговорил царь. — Жестоко. Но эффективно. Он теперь как волк на привязи. Рычит, но кусаться боится.
Григорий молчал. Ждал упрёка, осуждения, но в голосе Бориса слышалась лишь усталая констатация факта.
— Думаешь, я не знаю, что ты чувствуешь? — Борис остановился и посмотрел на него. — Ты думаешь, я впервые переступаю через себя? Всякая власть держится на двух столпах: милости и страхе. Милость — для верных. Страх — для врагов. И тот, кто правит, всегда пачкает руки, выбирая, кого казнить, а кого миловать. Ты дал мне воздух, Григорий. Но воздух этот куётся в кузнице, где пахнет гарью и потом.
— Я использовал невинную, — тихо сказал Григорий. — Пригрозил ей. Чтобы спасти свою шкуру.
— Ты спас не свою шкуру! — голос Бориса прозвучал резко, как удар хлыста. — Ты спас дело! Спас те амбары с хлебом, что не дадут тысячам людей сдохнуть с голоду! Спас ту стабильность, что не даст полякам и литовцам растерзать страну! Шуйский, раскопай он твоё прошлое, не остановился бы на тебе. Он пошёл бы дальше. Доказал бы, что я, Царь, держу при дворе колдуна или еретика. И пошла бы новая волна смуты. Ты думаешь о одной слепой девице? А я думаю о тысячах слепых, которые пойдут на убой в междоусобице, которую он разожжёт!
Годунов тяжело дышал, лицо осунулось. В глазах стояла та самая боль, что копилась годами — боль правителя, вынужденного принимать чудовищные решения ради общего блага.
— Ты спрашиваешь о цене? Цена — это твой сон. Твоё спокойствие. Чистая совесть. Но взамен ты получаешь спасённые жизни. Жестокая арифметика, да. Но иной у нас нет.
Григорий смотрел на проталины, на зелёные былинки, пробивающиеся сквозь мёрзлую землю. Жизнь пробивалась сквозь грязь и холод. Так и он. Он был тем самым ростком, который должен был пробиться через толщу льда истории, какой бы грязной ни была почва.
— Я понимаю, государь, — наконец выдохнул он. — Но… я не могу забыть её лицо. Я видел его лишь мельком, но…
— Тогда сделай так, чтобы эта жертва не была напрасной, — перебил Борис. — Не корить себя, а действовать. Шуйский нейтрализован. Теперь твой черёд. Используй эту передышку. У нас есть, может, полгода. Год. Пока он будет приходить в себя и вылизывать раны. Укрепи нашу позицию. Создай ещё несколько таких же «нитей». На Романовых. На Бельского. На Голицыных. Хочу, чтобы к осени я знал о них больше, чем они сами о себе знают.
Это был приказ. Приказ, который бросал Григория в новую пучину нравственных компромиссов. Но теперь он видел за этим не просто властный каприз, а холодную, железную необходимость.
— Будет исполнено, — сказал Григорий, и в голосе впервые за несколько дней прозвучала твёрдость.
В тот же день он совершил ещё один поступок, который не входил ни в какие инструкции. Отправил в Лаврушевский переулок Артемия не с угрозами, а с деньгами и поручением найти лучшего лекаря в Москве, чтобы осмотреть девицу Алёнку. И помочь вдове Анисье по хозяйству. Такая забота, исходящая от анонимного «благодетеля», должна была сбить Шуйского с толку и, возможно, смягчить его ярость. Это был жест. Жест отчаяния, попытка сохранить в себе хоть крупицу человечности.