Григорий медленно поднял голову. В ушах зазвенело. Его вмешательство дало обратный эффект. Попытка дискредитировать самозванца придала ему ореол мученика. История, как река, обходила поставленную им преграду, находя новое русло.
— Кто стоит за этим? Деньги? Польская корона? Романовы?
— Пока не ясно. Но слух растёт, как плесень на хлебе. И находит благодатную почву. Народ наш, брат, сказки любит больше, чем правду.
Григорий отпил из глиняного кувшина кислого кваса. Вкус был жёсткий, терпкий, как сама эта эпоха.
— Усиль слежку за гонцами из Польши. Всех, у кого найдут грамоты, даже от любовниц, — доставлять сюда. И найди мне человека, своего, который может проникнуть в окружение Вишневецкого. Не воина, нет. Торговца, лекаря, монаха-расстригу. Того, кто умеет слушать и говорить.
Степан кивнул и вышел, оставив Григория наедине с давящей тишиной. Он подошёл к грубой карте, висевшей на стене. Россия была огромным, уязвимым телом, а он пытался поставить диагноз и выжечь болезнь калёным железом, ещё до появления симптомов. Но болезнь оказывалась умнее.
На Красную горку, вопреки мрачным предчувствиям Григория, в Кремле был устроен пир. Борис, желая показать твердость своей власти и благосклонность небес, велел праздновать широко. Воздух дрожал от колокольного звона, смешивающегося с гомоном толпы на площадях.
Григорий, в новом, тёмно-вишнёвом кафтане, подаренном Годуновым, чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Он стоял у резного столба, наблюдая, как пляшут скоморохи, как бояре в тяжёлых шубах и горлатных шапках чинно беседуют, поглядывая друг на друга с подчёркнутой учтивостью, за которой скрывалась вековая вражда.
К нему подошла Ирина Фёдоровна. Царица выглядела уставшей, но в её глазах светилась уверенная, ясная грусть.
— Брат Григорий, ты сегодня мрачнее тучи грозовой. Негоже на Красную горку.
— Прости, государыня. Думы одолели.
— О врагах? — спросила она тихо, следя взглядом за молодым Фёдором, который с серьёзным видом подносил чарку с мёдом почётным гостям.
— О последствиях, государыня. Каждый наш шаг рождает новые тени.
Ирина повернулась к нему, и её взгляд стал пронзительным.
— Мой брат не спит ночами. Он говорит, что страна — это ладья в бурю, а ты — его кормчий, что видит подводные камни. Но кормчий, который всё время смотрит в воду, может не заметить грозу с небес. Не заглядывайся в пучину, брат Григорий. Иногда нужно смотреть на звёзды.
Она удалилась, оставив его с новой мыслью. Он был настолько поглощён борьбой с историей, что забыл смотреть в будущее, которое пытался построить.
Пир был в самом разгаре, когда в палату вошёл Борис. Он был величав и спокоен, но Григорий, научившийся читать малейшие оттенки в его лице, увидел затаённую тревогу. Царь подозвал его едва заметным движением головы.
Они вышли в боковую гридню, относительно пустую. За окном лился малиновый звон, доносился смех.
— Ну что, Смотритель? — тихо начал Борис, глядя в окно на разлившуюся, мутную от паводка Москву-реку. — Река волнуется. Как и народ. Слышал о новом «чудесном спасении»?
— Слышал, государь. История… — Григорий запнулся, — имеет дурную привычку повторяться в виде фарса.
— Фарс? — Годунов обернулся, и его глаза сузились. — Нет. Это не фарс. Это испытание. Мне всё чаще вспоминаются слова отца Иова о том, что царство, разделившееся само в себе, не устоит. Я пытаюсь его скрепить железом и законом, а ты — знанием. Но они раскалывают его словом, слухом, ложью.
В его голосе впервые за долгое время прозвучала не злоба, не подозрительность, а усталость. Усталость властителя, несущего груз, который вот-вот раздавит.
— Они ненавидят меня, Григорий. Не самозванца хотят, а просто другого. Любого. Лишь бы не меня. Потому что я — не Рюрикович. Я — выскочка. А ты знаешь, что самое страшное? — Он шагнул ближе, и его шёпот стал ядовитым. — Они правы. Я сижу на троне, который мне не принадлежит по крови. И этот грех лежит на мне, и на детях моих. И он тянет нас всех на дно.
Григорий смотрел на этого могущественного человека, который вдруг предстал перед ним не как царь, а как затравленный, одинокий грешник. И он понял, что их союз скрепляла не только выгода, но и общая вина. Вина Бориса — за трон. Его, Григория, — за нарушение течения времени.
— Государь, — сказал Григорий твёрдо, глядя прямо в глаза. — Трон принадлежит не крови, а тому, кто может удержать страну от распада. Династия начинается не с предков, а с тебя. Сейчас. Мы не можем позволить им победить. Не потому, что мы правы. А потому, что они принесут с собой хаос, голод и смерть миллионов. Мы — меньшее зло.