Ночью Григорию приснился сон. Он стоял на берегу той самой Москвы-реки, но вода в ней была не мутной, а чёрной и густой, как чернила. И по ней плыли не щепки, а трупы. И все они были с его лицом. Молодой учитель из будущего, циник-идеалист; «молитвенник» при царе Фёдоре; Смотритель Государевой Тайны; создатель фальшивых чудес. И самый страшный, последний труп — седой старец с глазами, полными бездонной усталости, — тот, в кого он превратится, если продолжит идти этим путём.
Он проснулся в холодном поту. Сердце колотилось. В кромешной тьме подземелья он не видел ничего, но чувствовал — его окружают призраки тех, кем он был, и тень того, кем он станет.
Григорий зажёг свечу. Пламя выхватило из мрака знакомые очертания стола, карты, свитков. Он подошёл к медному тазу с водой, чтобы умыться. И, заглянув в него, увидел не своё отражение, а лицо Бориса Годунова. Тот же измождённый взгляд, те же морщины у рта, та же печать вечной подозрительности и груза власти.
Григорий отшатнулся. Он больше не просто понимал Годунова. Он становился им. Тот же прагматизм, граничащий с цинизмом. Та же готовность на компромисс с совестью. Та же паранойя, просыпающаяся в тишине ночи.
Он схватил таз и с силой выплеснул воду на каменный пол. Отражение исчезло. Но чувство осталось.
На следующее утро, когда Григорий пытался сосредоточиться на плане создания «государевых окомых», его посетил нежданный гость — юный царевич Фёдор. Лицо мальчика было взволнованным и растерянным.
— Брат Григорий, я слышал… Я слышал, как дядьки мои говорили… — он замолчал, подбирая слова.
— Говори, царевич. Не бойся.
— Они говорили, что чудо в монастыре… что оно ненастоящее. Что это ты… подстроил.
Григорий почувствовал, как похолодели пальцы. Он смотрел в чистые, доверчивые глаза мальчика, для которого был учителем и героем. И понял, что не может лгать ему. Но и сказать правду — значит разрушить веру и, возможно, погубить его.
— Фёдор Борисович, — начал он медленно. — Бывают времена, когда государству, как больному человеку, нужно дать лекарство. Даже если оно горькое. Или… сказать добрую ложь, чтобы он не пал духом и имел силы бороться с хворобой. Чудо… это было такое лекарство. Для народа. Чтобы люди не отчаялись, чтобы имели надежду и силу пережить грядущие трудности.
Фёдор смотрел на Григория с непроницаемым для его лет пониманием.
— Значит, это была ложь?
— Это была… необходимость, — с трудом выдавил Григорий. — Чтобы спасти тысячи жизней от хаоса и войны. Иногда правитель должен делать выбор между правдой, которая губит, и ложью, которая спасает.
Царевич долго молчал, глядя на карту России.
— А мне… мне тоже когда-нибудь придётся так выбирать?
— Да, царевич. Если ты хочешь быть настоящим царём, а не просто человеком на троне.
Фёдор кивнул, подошёл к столу и положил свою маленькую руку на карту, точно пытаясь ощутить тяжесть лежащей на нём ответственности. Потом, не сказав больше ни слова, вышел.
Григорий остался один. Он только что дал урок власти своему ученику. Урок, который, возможно, был страшнее любого греха, который он совершил до сих пор. Григорий не просто манипулировал настоящим. Он формировал будущего правителя России, закладывая в него те же ядовитые семена прагматизма, что росли в его душе и в душе Бориса.
Вечером Степан принёс новое донесение. Старец Корнилий в Соловках внезапно заговорил. Правда, всего одну фразу, которую повторил трём разным паломникам: «Несть царства, стоящего на лжи. Но падёт оно, и восстанет из пепла истинное».
Григорий отложил пергамент. Фраза была обнародована. Теперь остановить её было невозможно. Она будет расползаться, как трещина по льду, подтачивая фундамент всего, что он строил.
Он вышел из своей каменной темницы на поверхность. Ночь была тёплой, звёздной. Где-то в этой же ночи, за сотни вёрст, старец Корнилий, возможно, смотрел на те же звёзды. Два пророка. Один — лжепророк, пытающийся спасти царство ценой правды. Другой — пророк молчания, предрекающий ему гибель.
Битва за Россию вступала в новую, духовную фазу. И Григорий чувствовал, что проигрывает её, потому что его главным врагом становился он сам — его собственная усталость, растущее сомнение и тень того, кем он становился, глядящая из каждого тёмного угла и из каждой лужи.
Глава 29
Фраза старца Корнилия — «Несть царства, стоящего на лжи» — оказалась страшнее любого войска. Она, как червь, точила древо государства, проникая в самые неожиданные места. Купцы, везущие товар из северных земель, шептали её в трактирах. Монахи, возвращавшиеся из паломничества, повторяли в кельях. Даже в Кремле, в покоях мелких подьячих и стряпчих, произносили вполголоса, с опаской оглядываясь.