Григорий сидел над донесениями. Сеть «окомых» работала, но приносила не только пользу, но и горькие плоды. Из разных концов России стекались вести: в Пскове поп-расстрига говорил, что «лжецарю Борису скоро конец»; в Нижнем Новгороде юродивый на базаре кричал, что «истинный царь идёт с огнём и мечом»; в Казани тайно распевали песни о «спасшемся царевиче».
Но всё это было лишь шумом. Главной угрозой оставалось молчаливое, неподкупное авторитетное слово из Соловков. Старец Корнилий стал точкой кристаллизации, вокруг которой формировался ледник народного недовольства.
Дверь скрипнула. Вошёл Степан. Его лицо было мрачным, как осеннее небо перед дождём.
— Брат Григорий, наш человек в Соловках передал: старец не принимает ни от кого даров. Питается только хлебом и водой, которые передают через слугу-инока. Слуга — бывший воин, преданный ему душой и телом. Подкупить или запугать невозможно.
— А сам слуга? У него есть слабости?
— Любит выпить. Но делает это тайно и только вне монастыря. И всегда один.
Григорий отложил перо. План созревал в его голове — грязный, мерзкий, но единственно возможный.
— Слуга — ключ к старцу. Без него Корнилий как крепость без гарнизона. Нужно сделать так, чтобы вино стало слуге последней трапезой. Организуй его вылазку в ближайшую деревню. И найди человека, который подольётся к нему в собутыльники. Яду не жалеть. Быстрого и незаметного.
Степан побледнел. До сих пор их работа была чисто информационной.
— Брат Григорий… это убийство. Невинного человека…
— Он не невинный! — резко оборвал Григорий. — Он — щит, прикрывающий того, кто сеет смуту в умах! Ты видел отчёты? Знаешь, что творится на южных рубежах? Казаки уже поговаривают о том, чтобы примкнуть к самозванцу! Мы не можем ждать! Лишим старца опоры — лишим его голоса.
В голосе Григория звучали отчаяние и ярость. Он ненавидел себя в этот момент, но другого выхода не видел.
Степан молча кивнул и вышел. Григорий остался один, сжимая виски пальцами. Он отдал приказ об убийстве. Не политического противника, а простого слуги. Чёрная метка на душе стала ещё темнее.
Той же ночью Григорию не спалось. Он вышел в покои царевича Фёдора, где тот занимался при свете лампады. Мальчик переписывал строки из Псалтыря, его лицо было сосредоточенным.
— Брате Григорий, — обрадовался он, — смотри, как у меня получается!
— Хорошо, царевич, очень хорошо, — рассеянно ответил Григорий.
Фёдор положил перо и внимательно посмотрел на него.
— Ты сегодня какой-то… тёмный. Как туча перед грозой.
— Заботы, Фёдор Борисович. Государственные заботы.
— А государственные заботы — это всегда про убийства? — вдруг спросил мальчик.
Григорий вздрогнул.
— Почему ты так решил?
— Я слышал, как дядьки говорили… про какого-то слугу в Соловках. Говорят, его будут убивать. И все шепчутся, что это дело рук тех, кто боится правды.
Григорий почувствовал, как по спине пробежал холодок. Даже здесь, в детских покоях, эхо его решений уже отзывалось.
— Царевич, — начал он осторожно, — бывают времена, когда правитель вынужден принимать трудные решения. Чтобы спасти многих, иногда приходится жертвовать одним.
— Но разве Бог не велел «не убий»? — с детской прямотой спросил Фёдор. — И разве правда нуждается в убийствах? Правда ведь сильнее лжи сама по себе.
Григорий не нашёлся, что ответить. Простая детская логика оказалась сильнее всех его сложных построений.
— Правда… правда бывает разной, царевич. Иногда то, что кажется правдой одним, для других — ложь.
— Но убийство — это всегда зло, — твёрдо сказал Фёдор. — Так ты сам меня учил, когда мы читали про князя Владимира, который отказался казнить разбойников.
С этими словами мальчик снова взялся за перо, оставив Григория наедине с гнетущей мыслью. Он понял страшную вещь: он не только проигрывает информационную войну. Он проигрывает моральную войну. И самое ужасное — он проигрывает её в глазах своего ученика, ради будущего которого всё это затевал.
Известие пришло через две недели. План сработал. Слуга старца Корнилия, инок Пафнутий, был найден мёртвым в лесу недалеко от монастыря. Официальная причина — удар от запоя.
Казалось бы, цель достигнута. Старец, узнав о смерти единственного близкого человека, замолчал навсегда. Настоятельно и окончательно.