Степан не сопротивлялся. Он лишь смотрел на Григория с бесконечной жалостью.
— Ты проигрываешь, Григорий. Не потому, что слаб. А потому, что забыл, зачем борешься. Ты борешься уже не за Россию, а за свою правоту. И это твое поражение.
Его увели. Григорий остался один в гробовой тишине. Он только что арестовал своего лучшего, а теперь — единственного, кто знал всю правду о нём, человека. Он пересёк последнюю черту. Теперь он был абсолютно один.
Ночью Григорий спустился в сырой, неотапливаемый подвал под канцелярией, где в железных колодках сидел Степан. Тот сидел на голом камне, прислонившись к стене, но взгляд его был ясным.
— Зачем пришёл? Убедить меня? — спросил он беззлобно.
— Я не знаю, — честно ответил Григорий. — Может быть, просто поговорить. Мне больше не с кем.
Он сел на груду дров напротив.
— Ты прав. Я забыл, зачем начал. Я видел цифры в учебниках: голод, войны, миллионы смертей. Я хотел это предотвратить. А теперь… теперь я вижу только карту, донесения, угрозы. Я не вижу людей. Я стал машиной по устранению угроз.
— Ты стал тем, кого ненавидел, — мягко сказал Степан. — Циником, который использует людей как пешки.
— А что делать? — в голосе Григория прозвучало отчаяние. — Смотреть, как всё рушится? Я пытался быть идеалистом — получил смерть Фёдора и усиление Годунова. Я пытаюсь быть прагматиком — получаю бунт собственного помощника и недоверие царя. Что остаётся? Сжечь всё к чёрту и уйти?
Степан помолчал, глядя на тусклый свет фонаря, стоявшего на полу.
— Может, и уйти. Оставить их самих разбираться со своей историей. Ты принёс с собой не знание, Григорий, а болезнь. Болезнь уверенности, что всё можно исправить. А иногда… нужно просто пережить боль. Чтобы выздороветь.
— Я не могу, — прошептал Григорий. — Я дал слово умирающему Фёдору. Я… я уже часть этого мира. У меня нет другого дома.
Он встал и подошёл к двери.
— Что ты собираешься со мной делать? — спросил Степан.
— Не знаю. Пока не знаю.
Григорий вышел, оставив Степана в темноте. Он стоял в коридоре, прислонившись лбом к холодной каменной стене. Он достиг дна. Его покинул царь. Его предал друг. Его ненавидел народ. А враг у ворот набирал силу.
Глава 31
«Ибо кто захочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет её».
Воздух в каменном мешке подземной канцелярии был спёртым и холодным, пахло сырым камнем, воском от прогоревшей свечи и грехом. Грехом предательства, который, казалось, въелся в самые стены. Григорий сидел за простым деревянным столом, не двигаясь, уставившись в потухший очаг. Перед ним лежал последний доклад от оставшихся верными соглядатаев — краткая, как удар ножом, запись: «Степан вину свою признал. Связей с князем Шуйским не отрицал. Казнь назначить на утро».
Слова были выжжены у него на сетчатке. Не «Степан перешёл на сторону Шуйского» или «Степан раскрыл тайны». А «вину свою признал». Эта бюрократическая, казённая формулировка была страшнее любого обвинения. Он, Григорий Анатольевич Тихонов, школьный учитель истории, подписал смертный приговор другу. Не приказ «разобраться», «устранить угрозу», а именно «казнь назначить». Он стал тем, против кого так яростно боролся вначале — Борисом Годуновым, легко разменивающим человеческие жизни на политическую целесообразность.
Он провёл рукой по лицу, и пальцы наткнулись на влажную полосу на щеке. Он плакал. Тихо, беззвучно, как плачут мужчины, наученные с детства прятать боль. Слёзы были горькими, как полынь, и в них был вкус полного поражения. Он проиграл. Не Шуйскому, не боярам, не старцу Корнилию. Он проиграл самому себе. Его знание будущего, прагматичный расчёт, «игра в тени» — всё это привело сюда, в эту каменную могилу, где от него пахло кровью и страхом.
Вспомнился Степан с его грубоватой ухмылкой и верными глазами. Тот, кто делил с ним хлеб в самые трудные дни, кто без лишних слов выполнял самые опасные поручения. Тот, кому он, Григорий, читал нотации о «великом будущем России», о том, как они вдвоём спасают страну от пропасти. И что теперь стоили все эти речи? Стоило ли спасение абстрактного «государства» жизни конкретного человека?
«Я стал Годуновым, — с тоской осознал он. — Я так боялся стать им, так презирал его методы, а теперь… даже превзошёл его. Он убивал из страха и необходимости. А я — из обиды и гордыни».
Григорий поднялся с табурета, и кости заныли от долгой неподвижности. Подошёл к единственной амбразуре, выходившей на уровень земли за Кремлёвской стеной. Снаружи лил холодный, пронизывающий апрельский дождь. Он смотрел на лужи, в которых отражались фонари стражи, на мокрые камни мостовой. Этот мир, когда-то бывший для него книгой, ожившей историей, стал его тюрьмой. И самым страшным был не частокол врагов вокруг, а стены, которые он возвёл внутри себя.