Отец Кассиан смотрел на него с прищуром. Объяснение было шатким, но возможным. Слухи действительно расползались быстрее официальных вестей.
— Вижу, ум у тебя не только к книгам приложим, — медленно произнёс казначей. — Догадливый.
Слух, однако, пошёл гулять по монастырю. «Книжник Григорий, что с севера, — прозорливец. Заочно гибель купца предрёк». Григорий пытался отрицать, но тщетно. В мире, где вера в чудеса и предзнаменования была частью повседневности, его «догадливость» быстро обрела мистический ореол.
Это раздражало и пугало. Он не хотел внимания. Внимание в этом веке было смертельно опасно. Но искушение было велико. Однажды, возвращаясь с братией с сенокоса, Григорий увидел над посадом густой, чёрный дым. Вспомнив рассказы о знаменитых московских пожарах, он, почти машинально, бросил фразу:
— Беда. Ветер с востока. Если сейчас не затушить, выгорит пол-посада до Никольского крестца.
На него посмотрели с удивлением. Пожар был далеко, и опасность казалась неочевидной. Однако ветер и впрямь был восточный, сильный. И через час, когда огонь, подхваченный порывами, стал стремительно распространяться, его слова вспомнили. Пожар удалось остановить как раз у того самого Никольского крестца.
На этот раз случайность была слишком явной. И слишком публичной. Вечером к нему в келью пришёл отец Кассиан. Он долго молчал, разглядывая Григория при свете лампады.
— Кто ты, брат Григорий? — наконец спросил казначей без предисловий. — Врёшь, что из Устюга. Речь твоя — не устюжская. Помыслы твои — не простые. То ли инок-расстрига, то ли… колдун.
Григорий понял, что момент истины настал. Ложь могла стоить ему жизни. Но и правда была немыслима. Он выбрал третий путь — полуправду, обёрнутую в мистический флёр.
— Не колдун я, отче, — тихо сказал Григорий, глядя в глаза казначею. — Грешник. Великий грешник. И послано мне испытание — видеть порой тень грядущего. Не по своей воле. А как наказание. Чтобы помнил о своих прегрешениях.
Он говорил искренне, ибо чувствовал себя именно так — наказанным, сосланным в этот жестокий век за свои циничные мысли о нём. В его голосе звучала подлинная боль.
Кассиан, человек верующий, но не суеверный, изучал его. Он видел в глазах Григория не безумие фанатика, а тяжесть, которую тот несёт.
— Видеть тень грядущего… — повторил он. — Это тяжкий дар. И опасный. Для тебя и для обители.
— Знаю, отче. Потому и молчал. И молчать бы дальше… — Григорий вздохнул.
— Пожар… это тоже тень?
Григорий кивнул, глядя на пол.
— Я видел, как огонь пожирал дома. Ярче, чем сегодня.
Кассиан перекрестился.
— Слушай меня, Григорий. Дар сей — от Бога ли, от лукавого ли — не нам судить. Но проявлять его — себе на погибель. Молчи. Доколе можешь — молчи. А коли невмоготу станет… приходи ко мне. Одному мне. Понял?
— Понял, отче. Благодарю.
После ухода казначея Григорий сел на свою жёсткую кровать и долго сидел, глядя на огонёк лампады. Он только что сделал первый сознательный шаг в построении своей новой личности. Он создал легенду. Опальный грешник с даром прозрения. В этом мире, полном юродивых и святых, такая фигура была понятна и, как ни парадоксально, менее подозрительна, чем просто грамотный странник.
Теперь он был не просто Григорием. Он был Григорием Прозорливым. И этот титул, дарованный ему молвой, был одновременно и защитой, и клеткой. Он давал некую неприкосновенность, но и приковывал к себе взгляды. Скоро, он знал, слухи выйдут за стены монастыря.
А значит, нужно было готовиться. Григорий подошёл к маленькому оконцу своей кельи и посмотрел в сторону Кремля, на тёмный силуэт царских палат, едва угадывающийся в ночи. Туда, как он надеялся, к мягкому и набожному царю Фёдору, рано или поздно должна была прийти его слава. И тогда начнётся настоящая игра. Ставкой в которой будет жизнь миллионов и будущее целой страны.
Страх уступил место решимости. Григорий больше не был пассивной жертвой обстоятельств. Он начал влиять на этот мир. И это было только начало.
Глава 4
Слух — птица быстрее сокола. Эта народная мудрость обрела для Григория зловещую буквальность. Менее чем за месяц молва о «прозорливом книжнике из Андроникова монастыря» разнеслась по всему посаду. К воротам обители потянулись люди: купцы спрашивали о судьбе караванов, матери — о здоровье детей, бояре — о политических перипетиях. Григорий, помня наказ казначея, отнекивался, ссылался на смирение и собственную греховность, но это лишь подогревало интерес. Людская молва, как огонь, пожирала дрова скучных отказов и раздувала пламя из крохотных искр его случайных реплик.