Глава 32
«Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос».
Проснулся Григорий от того, что в щель между ставнями бил прямой, наглый и ясный луч майского солнца. Он лежал на своей походной кровати в казённых покоях и несколько минут просто не мог понять, что с ним. Не было привычного свинцового чувства тревоги, сжимавшего грудь с самого утра. Не было необходимости сразу же начинать лихорадочно соображать, просчитывать ходы, выискивать угрозы.
Вместо этого была пустота. Странная, непривычная, почти звенящая пустота. Как будто из него вынули раскалённый, отравляющий душу стержень его миссии, тайны, гордыни. Он был лёгок, как пустая скорлупа.
Григорий поднялся, подошёл к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды. Вода стекала по бороде, капала на грубую рубаху. Он поймал своё отражение в потемневшем оловянном зеркале. Те же глаза, те же морщины, та же проседь в волосах. Но что-то изменилось в выражении лица. Исчезла напряжённая готовность к удару, настороженность зверя в клетке. Взгляд был спокоен. Устал, но спокоен.
«Я больше не пророк, — напомнил он себе. — Я просто советник. Совесть. Если царь захочет ею воспользоваться».
Первым делом Григорий отправился не в свою подземную канцелярию, а в ту самую каменную темницу, где содержался Степан. Дверь была не заперта. Часовой у входа, увидев его, нехотя отдал честь, но в глазах читалось замешательство.
Внутри было темно и сыро. Степан сидел на голых досках нар, прислонившись головой к стене. Он не пострадал от пыток — приказ Бориса опередил палачей. Но от пребывания в этом каменном гробу его лицо стало землистым, глаза впали. Увидев Григория, он не дрогнул, лишь медленно перевёл на него взгляд, полный немого вопроса и усталой обиды.
— Выходи, — тихо сказал Григорий. — Ты свободен.
Степан не двинулся с места.
— Зачем? — голос был хриплым от молчания и сырости. — Чтобы завтра снова оказаться здесь? Или на плахе? Я своё выбрал. Ты — своё.
— Я ошибался, Степан, — Григорий не стал оправдываться. Слова шли тяжело, как булыжники. — Запутался в своих хитросплетениях. Думал, что играю в великую игру, а оказалось, что играю в палача. Прости меня. Не как господина — как друга, которого у тебя не стало.
Степан молчал, глядя в пол.
— Государь милует тебя, — продолжал Григорий. — Выдаёт десять рублей из казны. Можешь уехать из Москвы. Начать жизнь заново.
— А ты? — резко спросил Степан. — Ты тоже начинаешь заново? Или так и будешь ходить по краю пропасти с его царским величеством?
Григорий вздохнул.
— Я остаюсь. Но я больше не «Смотритель». Я… буду говорить царю правду. Какую смогу. Это моё покаяние.
Впервые Степан поднял на Григория полный взгляд. В его глазах что-то дрогнуло — не прощение, нет, до него было ещё далеко. Но, возможно, тень понимания.
— Правду, — с горькой усмешкой повторил он. — Ну, смотри, брат Григорий, чтобы эта правда тебя самого не сожрала. Она, знаешь ли, не менее опасна, чем ложь.
Он медленно поднялся, пошевелил затёкшими плечами и, не глядя на Григория, вышел из камеры, ступив из мрака на солнечный, залитый весенним светом двор.
Григорий смотрел вслед. Он понимал, что шрамы от этой истории останутся навсегда. Но хотя бы она не закончилась кровью.
Следующей его целью были палаты царицы Ирины. Её отношение всегда было двойственным — настороженная благодарность за утешение Фёдора и ревнивая защита брата. После вчерашнего она наверняка уже знала всё.
Его впустили сразу. Ирина сидела у окна, вышивая. Лицо её было бледным и сосредоточенным. Она не подняла глаз, когда Григорий вошёл и поклонился.
— Что тебе, брат Григорий? — её голос был холоден и ровен. — Пришёл за новыми полномочиями? Или, может, хочешь и мою душу перекроить по своим новым лекалам?
— Нет, государыня. Я пришёл… предупредить.
Она наконец посмотрела на него. Взгляд был испытующим.
— Предупредить? Меня? О чём?
— О том, что я больше не тот человек, каким был. И не буду. Вчера я рассказал вашему брату всю правду о себе. Всю. Он её принял. И я прошу… я надеюсь, что и вы сможете принять это. Я не святой, не пророк. Я грешник, который пытался искупить одну ложь другой. Но теперь ложь кончилась.
Ирина отложила вышивку. В её глазах плескалось море противоречивых чувств: недоверие, надежда, боль.
— Борис… он после разговора с тобой был иным. Не таким, как после совета с боярами. Не таким, как после доносов. Он был… спокоен. Такого я не видела с самой смерти царя Фёдора. Что ты сделал с ним?