— Будет так. Пиши указы. Я их подпишу. Патриарх, благословите наши начинания. И молитесь, Отче. Молитесь, чтобы нам хватило сил и ума пережить эту напасть.
Когда Иов удалился, Борис указал Григорию на кресло напротив.
— Садись. Ты сегодня не похож на себя. Спокоен. Как будто с плеч свалилась гора.
— Так оно и есть, Государь, — Григорий сел. — Я нёс камень, который был не по силам. Теперь я его положил. И мне легче. Хотя работа предстоит куда более тяжкая.
— Почему тяжкая? — прищурился Борис.
— Потому что раньше я боролся с призраками из будущего. А теперь придётся бороться с настоящим. С голодом, с холодом, с человеческой жадностью и глупостью. Это куда сложнее. Но зато это — реально.
Он посмотрел в окно, на яркое майское солнце, которое не предвещало беды.
— И это имеет смысл.
Глава 33
«Всякое дело у Бога имеет свое время: время разбрасывать камни, и время собирать камни…»
Указы, подписанные царской рукой и скреплённые печатью Патриарха, разлетелись по городам и весям, как стая грачей перед грозой. Весть о твёрдых ценах на хлеб и государевых общественных работах сначала была встречена молчаливым недоверием. Народ, измученный недородом и слухами, уже отвык ждать от власти добра. Но когда по всем уездам начали открываться царские житницы, а по дорогам потянулись обозы с зерном, сопровождаемые стрельцами, недоверие начало таять, как весенний снег.
Григорий стоял на высоком берегу Москвы-реки, у стен Новоспасского монастыря, и наблюдал за работой. Сотни людей — мужиков в посконных портах, баб в платках — копали землю, укрепляли склон, закладывали фундамент нового амбара. Здесь, на низком берегу, часто подтопляло дорогу, и Григорий предложил не просто чинить её, а поднять насыпь и построить дополнительный складской двор. Работа кипела. Слышались смешки, окрики десятников, скрип телег. Люди получали за свой труд не только еду, но и медные деньги из казны. И в этом был огромный смысл.
К нему подошёл приземистый, коренастый десятник, сняв шапку.
— Брат Григорий, кирпича просят. Говорят, на Варварке разгрузка идёт, а нам не догнали.
— Я распоряжусь, — кивнул Григорий. — Скажи, чтобы к вечеру ждали подводу.
Он больше не отдавал приказы из тёмной канцелярии. Он был здесь, на земле, среди людей, пахнущих потом и пылью. Видел их лица — усталые, но озарённые редкой в эти смутные времена надеждой. Это была иная власть. Не власть тайны и страха, а власть хлеба и порядка.
Один старик, проходя мимо с лопатой, остановился и поклонился.
— Спасибо, кормилец. А то мы уж думали, опять по миру пойдём.
— Не мне, дедушка, — поправил Григорий. — Государю. Это его забота.
— Царю-батюшке, знать, доложили правду, — вздохнул старик. — А то бояре-то врут, врут…
Григорий смотрел ему вслед. «Вот она, цена правды, — подумал он. — Не в хитросплетениях придворных, а в этом простом „спасибо“. В том, что человек с лопатой верит, что о нём подумали».
В Боярской Думе, однако, царила иная атмосфера. Князь Василий Шуйский, облачённый в парчовый кафтан, стоял у резного окна и смотрел на тот же самый город, но видел иное.
— Смотрите, князья-бояре, — его голос был сладок, как мёд, и ядовит, как отрава. — Как усердно народец трудится на царского любимца. Словно муравьи. И ведь верят, что этот… переписчик, этот бродяга-расстрига печётся об их благе.
Он обернулся к собравшимся. Лица у бояр были хмурыми. Указы о твёрдых ценах ударили по их кошелькам. Теперь нельзя было скупить за бесценок хлеб в одних уездах и продать в десять раз дороже в других.
— Он дурит народ и царя, — вступил другой боярин, Никита Романов. — Царскую казну на ветер пускает! На какие деньги он эти амбары строит? На наши, боярские! Подати собирают, а он их раздаёт всякой голытьбе!
— И самое главное, — понизил голос Шуйский, — откуда у него сия премудрость? Кто он такой? Мы — роды свои от Рюрика и Гедимина ведём, а он — безродный странник. И вот уже он советует царю, как нам, коренным, жить. Он смутьян! Он под личиной милосердия бунт сеет!
В воздухе повисло тяжёлое, зловещее молчание. Слово «бунт» было произнесено. Оно, как искра, могло разжечь пламя.
— Но что делать, Василий Иванович? — спросил пожилой боярин. — Царь его слушает. Патриарх, слышно, тоже не противится.
— Ждать, — усмехнулся Шуйский. — Ждать и смотреть. Голод — не тётка. Он всё расставит по своим местам. Когда народ поймёт, что царского хлеба на всех не хватит, когда эти самые амбары окажутся пусты, вот тогда они вспомнят, кто их настоящие господа.