Борис смотрел на него, и постепенно безумие в его глазах стало отступать, уступая место привычной, стальной воле.
— Они назовут это слабостью.
— Они назовут это милосердием. А в ситуации, когда бессильна любая сила, только милосердие может дать надежду.
Молебен на Соборной площади был пронзительным и страшным. Тысячи людей стояли на коленях под медным, безжалостным небом. Не слышно было ни плача, ни стонов — лишь глухой, подавленный гул молитвы. И над этим морем отчаяния возвышалась одинокая фигура царя в простом, тёмном одеянии, без регалий, с горящей свечой в руке.
Борис говорил негромко, но его слова, подхваченные священниками, неслись над площадью:
— …и каемся мы пред Тобою, Господи, во грехах наших… и припадаем к стопам Твоим, моля о пощаде… не оставь нас, Владыко, в сию страшную годину…
Григорий стоял в толпе, среди этих людей, и чувствовал их отчаяние, как своё собственное. Он видел, как на него косятся, как шепчутся. Он был для них чужаком, пришельцем. Единственное, что имело значение, — это попытаться спасти хоть кого-то.
После молебна он не пошёл в Кремль. Он направился на окраину города, к Варварским воротам, где по его приказу начинал строиться карантинный барак — несколько длинных, наскоро сколоченных сараев. Уже стояла очередь — бледные, испуганные люди с узелками, пришедшие из заражённых мест. Их осматривали цирюльники-лекари, пытаясь выявить больных.
К нему подбежал молодой подьячий, которого он приставил к этому делу.
— Брат Григорий, народ ропщет! Говорят, мы их здесь заразим, что лучше бы в городе… Лекарей не хватает, средств нет…
— Молчи, — резко оборвал Григорий. — И делай, что должен. Я достану средства. А ропот… ропот сейчас неизбежен.
Он подошёл к группе женщин с детьми, которых только что поместили в барак.
— Здесь вам будет еда и кров, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — И молитва. Держитесь. Это пройдёт.
Одна из женщин, худая, с лихорадочным блеском в глазах, посмотрела на него с надеждой.
— Правда, батюшка? Пройдёт?
— Пройдёт, — повторил он, и в этот момент сам отчаянно хотел в это верить.
Вернувшись поздно вечером в свои покои, Григорий почувствовал странную слабость и ломоту в суставах. Сначала он списал это на усталость. Но потом его взгляд упал на левую руку. Под мышкой прощупывалась небольшая, болезненная припухлость.
Лимфоузел.
Сердце его упало. Он знал, что это значит. Первый признак. Бубоны появятся позже.
Он медленно сел на кровать, глядя на свои руки. Чумной ветер, дувший из Новгородской земли, донёсся и до него. Он, боровшийся с эпидемией, стал её первой знатной жертвой в Москве.
Григорий не испытывал страха. Лишь горькую иронию. Он, знавший будущее, не смог предвидеть этого для себя. Он, пытавшийся изменить историю, возможно, стал её частью самым банальным образом — статистической единицей в отчёте о море.
Он не позвал слуг. Не поднял тревоги. Он просто лёг, укрылся и закрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо той женщины у барака. «Пройдёт», — сказал он ей. Теперь он должен был сказать это самому себе.
Тьма за окном была абсолютной, без звёзд и без луны. И в этой тьме Москва, Россия, он сам — все они затаили дыхание в ожидании новой беды. А чумной ветер продолжал дуть, неся с собой запах смерти и пепла.
Глава 36
«Вот, Я очистил тебя, но не как серебро, испытал тебя в горниле страдания».
Сознание возвращалось к Григорию урывками, обрывками, лишёнными последовательности. Оно было похоже на старую, порванную в клочья карту, которую ветер разметал по тёмной воде. Один клочок — адская боль в паху, жар, будто всё нутро вынули и набили раскалёнными углями. Другой — скрип половиц, чьи-то шаги, приглушённые, будто из-под толщи льда. Третий — лицо мальчика-Федьки, искажённое ужасом, его тонкий голосок: «Барин… барин, не помирай…»
Он не умирал. Он горел. Весь мир сузился до размеров его тела, до этой проклятой комнаты в каменных палатах, куда его перенесли, отгородив от мира, как прокажённого. Воздух был густым и тяжёлым, пах дымом полыни, можжевельником, уксусом и чем-то сладковато-тошнотворным — запахом гниющей плоти, его плоти.
Чумной бубон под левой мышкой разросся до размеров куриного яйца. Он был багрово-чёрным, лоснящимся от мазей, которые накладывал старый лекарь Аникита, присланный Ириной. Каждое прикосновение к нему было похоже на удар раскалённым ножом. Григорий лежал на спине, не в силах пошевелиться, и смотрел в низкий, тёмный потолок. Взгляд скользил по грубым балкам, и ему чудились в их причудливых узорах очертания карт — карт сражений, которые он проиграл, карт городов, которые он не смог спасти.