Возвращаясь в свою келью, он увидел Федьку, поливающего тот самый горшок с яблоневой веточкой. Росток заметно подрос и выпустил первые нежные листочки.
— Сколько же садов по всей Руси весной зацветёт, — прошептал Григорий, гладя зелёные листики.
И в этих словах была уверенность. Как в той пословице, что он когда-то читал в своём времени: «Когда цветёт яблоня — вся природа ликует». Теперь и Россия училась цвести — всем миром, всей землёй, общими силами.
Глава 39
Весна 1602 года ворвалась в Москву победным маршем. Солнце растопило последний снег, и воздух звенел от капель и птичьих голосов. По улицам бежали ручьи, неся с собой не грязь и хворь, а ощущение обновления, смывая следы недавней стужи. Григорий, выйдя на крыльцо вдохнул полной грудью. Воздух пах терпко, свежо и по-новому жизнеутверждающе.
Он всё ещё чувствовал слабость в теле — отголосок недавней болезни, — но это была слабость выздоравливающего, за которой стояла радость возвращения к жизни. Он был жив. Они все были живы. И это было главное.
— Брат Григорий! — раздался рядом молодой, звонкий голос.
Григорий повернулся. Недалеко стоял царевич Фёдор Борисович, его лицо озаряла улыбка, а в руках он держал свиток.
— Ваше высочество, — кивнул Григорий, с теплотой глядя на юношу. — Что привело вас в такой прекрасный час?
— Отец прислал! Отчёты из Нижнего Новгорода и Казани! Хлебные караваны тронулись! Первые пятнадцать стругов уже разгружаются!
Григорий взял свиток. Рука его не дрожала, но внутри что-то запело от радости. Он развернул пергамент, пробежался глазами по столбцам аккуратного почерка. Цифры. Меры. Имена. Сухая музыка спасённых тысяч жизней.
— Отлично! — произнёс он, и его голос прозвучал твёрдо и ясно. — Распорядись отписать воеводам: зерно — немедленно в помол, на наши «государевы обиходы». Часть — продавать по твёрдой цене, но только мелкими партиями, чтобы ни один спекулянт не нажился на народной беде. И пусть объявят на торгу: кто утаит хлеб — лишится не только имущества, но и головы. Милость милостью, а государева воля — волей!
Фёдор внимательно слушал, кивая, его глаза горели.
— Я так и скажу, брат Григорий! А ещё… отец велел спросить. Ты уверен в этом… в саде?
Григорий взглянул на мальчика, и по его лицу расплылась широкая, искренняя улыбка.
— В жизни ни в чём нельзя быть уверенным, Фёдор. Но сады сажать нужно. Особенно сейчас. Пойдём, я покажу тебе наше будущее.
Они вышли за пределы Кремля, на пустырь у Боровицкого холма. Ещё недавно здесь ютились лачуги, снесённые после чумы. Теперь земля была расчищена, и десятки работников — не каторжников, а нанятых за ту самую «пятую деньгу» горожан — весело и бойко копали длинные, ровные канавы. Над полем стоял гул голосов, скрип телег и звон лопат — музыка труда.
— Вот здесь, — Григорий тростью, которую теперь носил больше по привычке, провёл по воздуху, очерчивая невидимые линии, — будут ряды яблонь. А там, на склоне, где солнца больше — груши и вишни. Внизу, у Москвы-реки, где влажно — смородина, малина. Целое царство!
Он говорил, а сам слышал свой голос со стороны — уверенный, вдохновенный. Голос человека, который не борется с прошлым, а строит будущее.
— Зачем, брат Григорий? — спросил Фёдор. — Хлеб — понятно. Амбар — понятно. А сад… он же плодоносить будет через годы.
— Именно поэтому, — с энтузиазмом ответил Григорий. — Люди, пережившие голод и мор, должны видеть, что власть думает не только о завтрашнем дне. Что она верит в послезавтра! Что она строит не просто защиту от беды, а нечто вечное. Красивое. Сад — это символ. Символ мира, изобилия и стабильности.
Он подошёл к одному из рабочих, мужику с загорелым, улыбчивым лицом.
— Как земля, Степан?
— Земля-матушка, барин, дышит! — тот вытер пот со лба довольным жестом. — Тяжёлая, глина, кореньев много. Но живая! Чует весну, рвётся к солнцу!
«Он называет меня просто „барин“, — с удовольствием подумал Григорий. — И в этом есть прогресс».
Вдруг сзади раздался знакомый, чуть хриплый голос, но без привычной ехидцы:
— Удивительное зрелище. Пророк, втолковывающий пахарю премудрости садоводства.
Григорий и Фёдор обернулись. На краю поляны, опираясь на трость, стоял Борис Годунов. Он был без свиты, в простом тёмном кафтане. Лицо его, осунувшееся за время кризиса, казалось, впервые за долгие годы было спокойным, а в глазах светилось не подозрительное любопытство, а неподдельный интерес.
Фёдор сделал шаг вперёд, но Борис остановил его доброжелательным жестом.