Работа вокруг закипела с новой силой. Словно все увидели в жесте царя не просто чудачество, а знак. Знак того, что эта затея — не блажь, а новая, настоящая политика. Политика жизни.
К вечеру, когда солнце уже клонилось к западу, окрашивая стены Кремля в золотые тона, Григорий всё ещё стоял на холме. Весь склон был усеян ровными рядами молодых деревьев. Они выглядели хрупкими, но полными сил, готовыми к росту.
К нему подошёл Степан, тот самый работник. Молча протянул деревянную табличку, на которой было выжжено всего два слова: «САД ГОСУДАРЕВ».
— Куда прикажешь вешать, брат Григорий?
Григорий посмотрел на табличку, на молодые деревца, на город внизу, на сверкающую ленту реки.
— Прибей там, у входа, — сказал он. — Пусть все видят, что здесь растёт будущее.
Степан ушёл. Григорий остался один. Он закрыл глаза и представил себе этот холм через десять лет. Шумящую листву. Аромат цветущих яблонь. Детей, бегающих между стволов. И ему показалось, что он уже сейчас чувствует лёгкий, едва уловимый запах будущих яблок — терпкий, сладкий и бесконечно близкий.
Он не изменил ход истории одним махом. Он не победил зло. Он не стал святым или великим полководцем. Он просто посадил сад. И в этот миг ему казалось, что начинается самое главное и прекрасное приключение — приключение созидания.
Он повернулся и уверенно пошёл вниз, к своему новому дому. В спину ему дул тёплый весенний ветер, пахнущий дождём, землёй и несомненной надеждой.
Глава 40
Воск мягок и податлив. Под острым стилосом он не сопротивляется, а послушно ложится ровными линиями и дугами. Царевич Фёдор, склонившись над вощеной дощечкой, старательно выводил странные чертежи.
— Вот линия полёта ядра, — голос Григория был ровным и деловым. Его палец лёг на воск рядом с рисунком мальчика. — Если положить его на три градуса выше, ядро уйдёт в небо. На два ниже — вроется в землю перед вражеским строем. Потеря металла и пороха. А вот так… — Он взял руку царевича в свою и мягко скорректировал нажим. — Вот так оно разорвёт строй, не долетев до тебя на сотню саженей. Запомни, Фёдор, одна точно рассчитанная пальба стоит десяти часов рукопашной сечи. Сила — в знании, а не в одной лишь ярости.
Фёдор поднял на него серьёзные глаза, слишком взрослые для его одиннадцати лет.
— А пушкари знают эту цифру? Три градуса?
— Научатся, — твёрдо сказал Григорий. — Все до одного.
Запах внутри Пушкарского приказа был особым — едкая смесь гари, дёгтя и металлической стружки. Воздух дрожал от далёких ударов молотов о медь. Борис Годунов, в простом тёмном кафтане, без царских регалий, молча шёл меж рядов пушек. Они лежали, как спящие чудовища, их чугунные бока были холодны и неподвижны.
— Вижу громаду, — тихо сказал Борис, останавливаясь перед мортирой, ствол которой был толщиной в бычью тушу. — И вижу бесполезность. Пока сию махину до поля боя доволокут, любой ворог десять раз успеет обойти да окружить.
Григорий кивнул. Он не стал напоминать о самозванце, чьё войско, по донесениям, уже медленно, но верно обрастало сбродом в польских землях. Угроза была абстрактной; проблемы — конкретными.
— Он не будет брать города в лоб, ваше величество. Он пойдёт в поле. И ему нужен ответ не стеной, а скоростью и стальным градом. Нам нужны полевые орудия. Лёгкие. Чтобы кони могли их волочить галопом.
Он подошёл к старой пищали, провёл рукой по прохладному стволу.
— И пушкари… Пушкарь — не солдат, он ремесленник. Его дело — точность. Один мажет — десятки жизней кладёт напрасно. Учение нужно ежедневное. Не для показухи, а на результат. Чтоб картечь и ядра точно во врага клали.
Борис повернулся к нему.
— Сколько? — спросил он, отсекая всё лишнее. — Времени. Железа. Серебра.
Григорий молча достал из-за пазухи сложенный лист бумаги — не свиток, а аккуратную «смету», как он мысленно её называл. Цифры, выведенные рукой дьяка под его диктовку: пуды меди и олова, жалованье мастеров, стоимость пороха на ежедневные учения.
Борис пробежал глазами по столбцам. Он не колеблясь ни секунды.
— Быть по сему, — отрубил он, и в голосе прозвучала та самая сталь, которую предстояло теперь выплавить. — Брать мастеров из Устюга и Тулы. Лить. Ковать. Учить. — Он посмотрел прямо на Григория. — Отныне Пушкарский приказ — под твоим личным присмотром, Григорий. Докладывай мне каждую седмицу.
Никаких благодарностей, никаких напутствий. Только приказ и доверие, выраженное в делегировании полной власти.