Григорий не пошёл в свои покои. Он остался в приказе, в душной, пропахшей порохом избе, где за столом сидели голова пушкарский и подьячий.
— Пиши, — сказал Григорий, и его голос, тихий в покоях царевича, здесь приобрёл новые, командные нотки. — Грамота в Тулу. Вызвать мастеров Ондрошку Чадова и сына его. Пусть берут подмастерьев, лучших. Грамота в Устюг…
Он диктовал быстро, чётко. Отвести под полигон луга за Москвой-рекой, за Яузой. Завтра же начать учения с теми орудиями, что есть. Увеличить расход пороха и ядер впятеро.
Голова пушкарский, седой ветеран с обожжёнными руками, осторожно кашлянул:
— Батюшка, порох-то зело дорог… Беречь бы…
Григорий посмотрел на него своими серыми, внимательными глазами, и в них не было ни гнева, ни раздражения, лишь та самая стальная решимость.
— Сбережём порох сейчас — потеряем Русь потом, — произнёс он тихо, но так, что слова прозвучали громче любого крика. — Исполняй.
Когда подьячий вышел, а голова пушкарский поспешил к арсеналу, Григорий остался один. Он подошёл к открытому окну. Отсюда был виден частокол и дальние луга. Скоро там загрохочут первые выстрелы. Не праздничные, по случаю, а ежедневные, рабочие. Упорные, как молот кузнеца.
Угроза из призрачной тени за рубежом превратилась в инженерную задачу. И задача эта уже решалась.
Стояла пора, когда земля, оттаяв, пахла живительной сыростью и зеленью. Но за Яузой, на отведённых под полигон лугах, пахло иначе. Воздух выедало едкой гарью, а тишину взрывали раскатистые удары, от которых по земле расходилась мелкая дрожь.
Первый же день учений показал всю глубину проблемы. Григорий, стоя на невысоком пригорке, с холодным лицом наблюдал, как десяток приписных пушкарей полчаса возились у старой пищали, пытаясь установить её на неровном участке. Потом раздался глухой, неуверенный выстрел. Ядро, описав низкую дугу, шлепнулось в землю в двадцати шагах от цели — щита, сколоченного из старых досок.
— Недолёт, — сухо констатировал подьячий, делая пометку в свитке.
— Не «недолёт», а позор, — поправил его Григорий, не повышая голоса. — Пушкарь Семён, подойди ко мне.
К пушкарю, бородатому мужику в засаленном зипуне, подступила краска. Он молча подошёл, опустив голову.
— Почему мажешь, Семён? — спросил Григорий.
— Так, батюшка… земля, она неровная… лафет качается…
— Лафет качается, а голова на плечах есть? — Григорий посмотрел своими пронзительными серыми глазами. — Подложил бы камень, подклинил колом. Не сделал. Результат — ноль. С сегодняшнего дня за каждый промах сверх нормы — штраф из жалованья. А за три точных попадания подряд — надбавка. Понял?
Пушкарь, поражённый такой прямой и жестокой арифметикой, только замотал головой: «Понял, батюшка, понял!»
— Иди. Исправляй.
Григорий не кричал, не грозил казнями. Он вводил новую, непонятную для этих людей систему — систему личной ответственности и материальной заинтересованности. И она работала лучше угроз.
Тем временем на берегу Неглинной, у нового, срочно срубленного амбара, кипела другая работа. Сюда, в Москву, стекались мастера — самые знатные умельцы по меди и железу. Туляки — коренастые, молчаливые, с руками, покрытыми ожогами и шрамами. Устюжане — более говорливые, с хитрыми глазами.
Григорий стоял перед ними, разложив на бочке свои чертежи. Это были не привычные им «росписи» с узорчатыми заставками, а строгие схемы с размерами, выдержанными в одной мере.
— Вижу, мастера, дивлюсь вашему искусству, — начал Григорий, и в его голосе не было лести, лишь констатация факта. — Но ныне нужна не красота, а стандарт. — Он ударил пальцем по чертежу. — Ствол такой длины. Калибр — ровно в три фунта ядро. Вес лафета — не более двадцати пудов. Чтоб две лошади в упряжке могли его галопом вести.
Поднялся шум. Самый седой из туляков, мастер Потап, хмуро спросил:
— А на кой такой легкий? Он же от отдачи на части разлетится! Лить надо с запасом, с толстыми стенками!
— Разлетится, — кивнул Григорий. — Если лить как прежде, вслепую. А мы будем лить по расчёту. — Он достал другой лист с цифрами. — Толщина стенки у казны — столько, у дула — столько. Вес ствола — столько. Отдача будет, но её примет лафет новой конструкции. Я покажу.
Он не спорил, не доказывал. Он предлагал инженерное решение. И видя его уверенность, подкреплённую странными, но точными цифрами, мастера, ворча, соглашались. Их цеховое высокомерие сталкивалось с знанием, которое они не могли оспорить.
Через неделю запылился первый опытный образец. Лёгкий, почти изящный ствол на деревянном станке с железными осями. Его привезли на полигон.