— У этих людей есть власть, есть деньги, и в совокупности с их фееричным самомнением всё складывается так, будто они — властелины мира. Будто они имеют право управлять чужими жизнями. Будто имеют право решать, кто должен жить, а кто должен умереть. Мне надоело быть пешкой в этой игре. Надоело, чёрт возьми, бегать по кругу, жить в постоянном страхе, что у меня отберут последнее, что мне дорого. И я не знаю иного способа победить, кроме этого.
— А ты? — изумился он. — Чем ты лучше? Сама вдруг решила, что можешь судить, кому жить, а кому умирать? Хочешь использовать их же методы? Думаешь, что сможешь простить себя после этого? Одумайся, Эвелин! Разве это то, чего ты действительно хочешь?
— Я никогда не смогу их простить или хотя бы понять, — впервые её голос слегка сорвался, а потом снова стал ровным: — А пока не прощу — не прекращу желать справедливого возмездия. Правосудия нет. На нём висел ценник, и его сорвали все, кто этого хотел. Можно купить полицейского, судью, прокурора, свидетеля и тюремщика. Но, знаешь, смерть — единственный неподкупный палач. Ей нельзя дать взятку и попросить забыть своё имя. Нельзя шантажировать, угрожать и запугивать. Когда она приходит — ничего уже не спасёт.
— Эвелин, Господи, да это же не ты, не твои мысли, — в ужасе смотрел на неё Генри. — Послушай, что ты говоришь… Подумай о сути того, что ты говоришь!
— А чего ты от меня ожидал? — нахмурилась она. — Думал, что я выберусь из «Хоуп Хэйвен», и мы просто будем спокойно жить до конца своих дней? Что всё будет хорошо? Не будет. Эти жадные ублюдки никогда не успокоятся. Им всегда мало. Всегда. Мало денег, мало власти, мало удовольствий. И слишком много врагов, много страха всё потерять. Когда бьют по одной щеке, нужно так давать сдачи, чтобы враг даже не смог рассмотреть вторую. Это я и собираюсь делать. Единственным способом, который мне оставили.
Он схватил её и резко встряхнул, отчаянно и сильно впиваясь в плечи. Она даже не заметила, уверенно взирая на него, слегка приподняв голову.
— То, о чём ты говоришь, уже далеко за гранью, Эвелин. Оттуда нет пути назад! Ты действительно думаешь, что сможешь жить с этим?! Тебе нужно просто успокоиться. Ещё раз всё обдумать. Просто обдумать, и ты поймёшь, что всё это — не выход.
— Я думала об этом десятки и сотни часов. Когда лежала в «Хоуп Хэйвен», где не свихнуться мне помогли только ярость и ненависть. Когда чудом выжила после этого. Когда хренов Харди подставил нас, и тебя забрали копы Шарпа. Когда с ужасом поняла, что моя жизнь никогда не станет нормальной, пока живы все эти люди. Мир не настанет, пока не закончится война.
— Есть множество способов закончить войну, кроме массового кровопролития. Я не прошу тебя простить или забыть, но… хотя бы договориться.
— Все эти чёртовы сделки. Они временно приостанавливают войну, но почти никогда не разрешают сам конфликт, диктуя условия более слабому. Как будто дядя перестанет желать то, что принадлежит мне, удовлетворившись лишь частью? Ни за что. Он столько сил вложил в то, чтобы забрать всё целиком, что сочтёт эту подачку оскорблением. Генри, я пыталась заключать договоры, идти на компромиссы, доверять людям и надеяться на них. Но в итоге в этом нет никакого смысла.
— Поэтому ты решила, что лучше всех просто убить?
— Да, — подтвердила она, ни секунды не смущаясь. — Я знаю, что ты думаешь. Что я сошла с ума. Но ты был там. Ты видел, что со мной было. Ты знаешь, что происходило. До буквы, до секунды, до мгновения. Это ведь вы с Джиной вернули к жизни моё сдавшееся тело. И я жила дальше ради этого момента. Я выжила ради него. Ради времени, когда все будут платить по счетам.
Генри отшатнулся от неё, почти прилипнув к противоположной стене. Но эта дистанция казалась ничем по сравнению глубокой пропастью, что вдруг оказалась между ними. Он не узнавал её. Не узнавал ту сломленную, но искреннюю и полную надежды девушку, что увёз из клиники. Не узнавал — перед ним стояла не любимая и любящая жена, а безэмоциональный андроид, запрограммированный на бойню с полным уничтожением врага. Неужели он увидел это только теперь? Эту тяжесть, звенящую в голосе, бескомпромиссность и готовность сражаться до последнего вздоха. Харди уже знал или догадывался о её мыслях — иначе искра, высеченная Джоном, не превратилась бы в такое дикое пламя. Потому что с Харди она была другой — ледяной, как сейчас. А с Блейком — такой, какую он когда-то полюбил.