Эвелин боролась с завидной храбростью в войне, которую не могла выиграть. В редкие периоды ясности сознания она пыталась собрать цельную картину из всего, до чего могла дотянуться слабая рука её памяти, потому что до безумия боялась потерять саму себя. Не останется ни единого шанса выбраться из этой темницы, если забыть тех, кого так ненавидишь. Эвелин ненавидела их всех, каждый вечер вспоминала все имена и шёпотом повторяла перед сном следом за клятвой отомстить. Вокруг умирали люди, почему-то оставляющие её на произвол судьбы, люди близкие, опора и поддержка, которой она вдруг лишилась. Больше некому оказалось её защитить, будто в наказание за то, что она так долго пользовалась благосклонностью судьбы, и все стервятники закружились над ней и над клеткой, в которую сами закрыли. Почти золотую. Со слепяще белыми стенами и терракотовым паркетом на полу, с сатиновыми простынями на постели, роскошной зелёной драценой у окна и пустой тумбочкой, потому что запретили личные вещи.
Они приходили с завидной периодичностью — через какое-то время Эвелин только так могла ориентироваться во времени. Укол — утро, таблетки — обед, укол — ужин, потом ночь как повезёт: в потном страшном бреду или такая спокойная, будто желание о смерти внезапно исполнилось. На завтрак её поили чаем, а он проливался мимо, на одежду и простыни, а металлическая чайная ложка отвратительно царапала дёсны, когда в рот пытались насильно протолкнуть еду. Конечности не слушались — только беспомощно дрожали, когда Эвелин пыталась оттолкнуть руку с овальными блестящими таблетками вместо обеда. Она слишком долго провела в замкнутом пространстве, не в состоянии встать с кровати, и настолько ослабла, что сомневалась в возможности дойти до конца коридора, иногда просматривавшегося сквозь приоткрытую дверь палаты.
Единственное, за что Эвелин была благодарна — за одиночество. Если бы кто-то ещё в палате мог видеть её в таком состоянии, она просто попросила бы задушить её во сне подушкой. Пока тело содрогается в судорогах, пока слюна течёт по щеке, а Эвелин не в силах сглотнуть, она бы скорее умерла, чем позволила кому-то ещё увидеть её такой. Пока способность ясно мыслить оставалась при ней.
Эвелин никогда так не радовалась чужой жалости, когда одна из медсестёр пресытилась её диким взглядом. Приятная молодая девушка с раскосыми глазами, кажется, Энни, однажды вдруг позволила Эвелин пропустить свой таблеточный обед. А потом снова, и снова, и снова. Без мерзких трёх пилюль боль в суставах стала неоценимо меньше, а эффект от уколов — не настолько сильным. Постоянная тошнота прошла, и пока никто не видит, у Эвелин даже получалось обойти палату по периметру. Она до дрожи боялась, что при ежевечернем обходе доктор Хэйли, подчинявшаяся напрямую заведующему, заметит у неё в глазах искорку надежды, стремительно превращающуюся в пламя. Потому что впервые она почувствовала шанс сбежать из этой темницы и верила в помощь Энни, как ни во что в этой жизни.
***
В палате было просторно и светло. Жалюзи остались приоткрыты, и солнечный свет, отражённый от сугробов за окном, плясал на стене солнечными зайчиками. Изредка стуча в стекло, снаружи болтались на ветру ветви деревьев, на которых уже начали вздуваться почки и бутоны, что скоро станут нежными цветами. Генри очень хотел, чтобы его сестра это увидела — и с приходом весны сама расцвела.
— Я немного задремала, прости.
Он повернул голову и внимательно осмотрел Оливию, оплетённую капельницами.
— Как ты себя чувствуешь?
— Тебе не стоит так беспокоиться за меня, — улыбнулась сестра, и Генри не мог не заметить её бледности.