Эвелин ни на секунду не забывала, почему Блейк ей помогает, и примирялась с этим не без грусти. Но одна мысль всё же возникла в голове и никак не покидала её: в их сделке ни слова не было ни про дружбу, ни про беседы, ни про шоколад. Уговор был свобода в обмен на миллион и только. Генри был не обязан даже говорить с ней, но говорил — и само это уже заставляло её улыбаться.
— Нет у меня девушки, — отрезал в ответ Блейк, и брови Эвелин непроизвольно поползли вверх. — Времени как-то не находится…
Ей пришлось ущипнуть себя, чтобы идиотская улыбка не расползлась во всю физиономию, но Генри бы её и не заметил — так увлёкся нахлынувшими воспоминаниями. В его жизни однажды уже нашлось место чувствам и девушке, их разделявшей, но обстоятельства оказались сильнее. Они провстречались полтора года, пока учились в школе, и Генри даже мечтал, что они вместе уедут в колледж: она будет учить литературу, а он — станет спасателем, как мечтал с детства. Но потом заболела Оливия, мечты о полном очном обучении пришлось отложить, а о переезде — вообще выкинуть из головы. И вот, спустя два с половиной года на Генри напала тоска: он внезапно вспомнил Сару, россыпь веснушек у неё на носу, рыжее каре до плеч и не ощутил вообще ничего. Будто всё было в другой жизни и не с ним.
— Скучаешь по этому парню? — внезапно спросил её он, выныривая из воспоминаний.
Генри посмотрел ей в глаза и заметил промелькнувшую в них пустоту. Эвелин сразу же попыталась отвести взгляд, но Блейк всё равно ждал. Ответ на этот вопрос вдруг оказался для него важен. Нужно же знать, кому вернуть спящую красавицу при выходе в большой мир.
— Нет, — после паузы тихо сказала она. — Не думаю, что всё ещё умею скучать. Сначала мне казалось, что всё происходящее после смерти родителей — это какой-то страшный сон, а теперь кажется, что всё наоборот. Что раньше я сладко спала, а теперь меня отхлестали по щекам, облили ледяной водой и вырвали из дрёмы в самый мерзкий из миров. Шутка ли, что полгода назад передо мной была распахнута настежь любая дверь, а теперь не может открыться даже одна единственная из этой палаты по той же самой причине? Сколько было возможностей вчера, настолько же мало я значу теперь.
— Значимость человека не измеряется деньгами, — возразил Генри.
— А чем? — с горькой усмешкой смотрела на него Эвелин. — Моего дядю боятся, потому что за ним деньги, такие деньги, за которые всё продаётся и покупается. Даже эта докторша на моей стороне, потому что деньги Джулиана однажды сделали своё дело. Ты сейчас говоришь со мной, а не смотришь на моё тело с трубкой во рту, не способное и вдох сделать самостоятельно, потому что тебе нужны деньги на моём счёте. Я понимаю, что этот мир так работал, работает и будет работать, — разочарование, будто яд, пропитывало каждое слово, — но иногда мне до жути не хочется быть частью подобной системы.
Блейка вдруг затошнило от подобного лицемерия. Да кем она была, чтобы судить его? Родилась с серебряной ложкой во рту, а теперь взялась критиковать тех, кто пытается выжить? И даже упрекнула его в меркантильности? Сама купит себе свободу ценой риска — не своего риска, а потом снова вернётся в такой «отвратительный» мир с кучей денег, возможностей и открытых дверей, наплевав на всех. Генри нервно сглотнул слова, уже готовые сорваться с языка, но промолчал. Он слишком устал, чтобы ссориться, и слишком сильно поверил, что они похожи, когда совсем разные.
— Можешь считать, как пожелаешь, но избавь меня, пожалуйста, от навязывания своей системы ценностей, — наконец, выдохнул Блейк. — Я высказал свою точку зрения. Ты можешь быть не согласна, но уважать её наличие обязана.
Эвелин возмущённо сопела и хотела что-то возразить, раскрасневшись. Он был прав во всём, и как же это её раздражало. Лучше бы ответил что-то обидное, чтобы Эвелин могла злиться не только на себя по итогам диалога.