— Ув… Увезёт? — Эвелин почти что заикнулась.
Максвелл продолжала тепло улыбаться:
— Ага. Мы уж постараемся, чтобы всё прошло успешно. Совсем скоро ты будешь свободна от этих стен. Я сказала Блейку тут не появляться, чтобы не вызывать подозрений и случайно не наткнуться на Уоллеса, но за тобой он точно заедет.
В памяти вспыхнула ситуация в палате, когда заведующий вызвал на допрос Джину и доктора Симпсон, настойчиво пытался выяснить состояние пациентки, а от его грубых пощёчин будто снова засаднило щёки. От угрожающего тона Уоллеса, обещавшего разобраться со всеми причастными, по позвоночнику пробежала дрожь — она уже два дня валяется и ничего не знает!
— Что вам сделал Уоллес тогда? Я помню, как он угрожал вам.
— После случившегося с тобой я сказала Генри взять отпуск, и он вот уже третий день на больничном. А мне Уоллесу предъявить нечего, я-то с тобой никак не связана, если он о чём-то догадывается, то доказать не сможет ни за что.
— Куда вы меня повезёте? — обеспокоенность не покидала Эвелин.
— Не знаю, — пожала плечами Максвелл. — Пусть Генри решает, он же обещал тебя вытащить. Я уже сделала всё, что могла.
— Кто знает, что я жива? — вкрадчиво спросила Аллен, осознавая всю мощь ответа на этот вопрос.
— Только мы трое, — тихо ответила Максвелл. — Для остальных ты умерла двадцать первого февраля в девятнадцать часов семнадцать минут от передозировки таблетками.
Эвелин выдохнула: она на бумаге мертва для целого мира, но всё ещё дышит и говорит. Она — призрак, фантом, душа, прошедшая через слишком многое, сломанная, но не сломленная, раненая, но возродившаяся заново. Душа, получившая второй шанс на жизнь, свободная от оков и тюремщиков, стоящая на развилке шириной в миллионы дорог.
Может, ей стоит исчезнуть навсегда? Денег на счёте родителей хватит на пару-тройку безбедных жизней без необходимости работать.
— Спасибо, Джина, — так же тихо поблагодарила Эвелин. — Я не знаю, чем смогу тебе отплатить и смогу ли вообще.
— Это моя работа, — она снова улыбалась, а в глазах плескалась почти материнская теплота. — Если бы не Генри, мы бы ни за что не успели тебя спасти. Он пришёл на дежурство, не нашёл тебя в палате и так накинулся на меня, думал, что я причастна к твоему исчезновению, — Джина усмехнулась, вспоминая тот вечер. — Я уже думала, что он убьёт меня, даже за воротник схватил и потряс, чтобы я точно выдала всю известную информацию.
Аллен сначала заулыбалась: Генри о ней беспокоился, а потом вспомнила, что у него вроде как были и другие поводы желать её спасения от смерти. Джина внезапно продолжила, немного помолчав:
— Береги его. Он особенный. Я бы и сама в него влюбилась, если бы не знала, что у меня уже нет шансов, — Максвелл почти засмеялась.
— В смысле? — не поняла Аллен.
— В том смысле, что ты дорога ему. Вы оба особенные, — Джина поймала её рассеянный взгляд. — Пойду напишу ему, что ты очнулась. А ты пока отдохни, если что — сразу же зови на помощь.
Внутри у Эвелин сладко защемило, когда она закрыла глаза: от воспоминаний их бесед, от его широкой улыбки, когда она выдавала очередную глупость, их смеха от очередной шутки, вычитанной на просторах Интернета, от приторно сладких кусочков шоколада, которые она непременно ела каждый вечер. Да, она влюбилась в него, Эвелин это знала до этого момента, но совершенно не думала о других сторонах этого чувства.
Не ошибается ли Джина? Нужна ли она Генри? Была ли в его беспокойстве искренность, переживание за неё саму, а не за выгоды, какие несёт за собой их сотрудничество? Не показалась ли ей эта неожиданная дружба намёком на взаимную симпатию? Симпатию, выходящую за пределы дружеской. Эвелин так хотелось в это верить, до боли, до ужаса, до чесотки, но она не могла. Подчас иллюзии стоят слишком дорого.
Даже если она действительно дорога Блейку, что может быть между ними, кроме бесконечных страданий? Они с Генри слишком разные, будто с разных планет: она — родившаяся и выросшая в красивом, золотом, обитом парчой террариуме, и он — смелый парень, дорожащий своей семьёй, изматывающий себя работой, чтобы решить свои проблемы. Зачем ему в этот мерзкий мир, где друзья и родственники улыбаются друг другу в лицо, но при любой удобной ситуации готовы воткнуть в спину десяток-другой ножей, копий и топоров? Зачем ей в его незнакомый мир, порядков которого она даже не знает?
А был ли у неё вообще выбор? Могла ли Эвелин в него не влюбиться? Единственный лучик света, горящая лучина посреди кромешной тьмы, жаркий костёр человеческого тепла посреди арктической холодной пустыни — Генри вернул к жизни её эмоции, человеческие, не граничащие с инстинктом самосохранения. Эвелин не могла понять, где была та самая граница между благодарностью и влюблённостью. И была ли она вообще.