Линч должен успеть добраться до Уоллеса раньше, чем о Эвелин станет известно всем, и Уоллес сможет начать своё чёрное дело. Джина была уверена: у него уже есть дальнейший план действий, значит, она обязана его нарушить — ради людей, достойных её помощи и поддержки. Новое открытие ошарашило её — Максвелл часами могла бы дискутировать о целях и средствах, их оправдывающих, не одобряла методы — и была не обязана. Но какая разница, как Джулиан предпочтёт разобраться с Уоллесом? В случае с Хэйли полиция так ничего и не обнаружила — или ей так приказали.
Уоллес сам совершал свои ошибки — теперь сам будет за них расплачиваться.
А Джина сообщила Линчу правду и только правду.
И вот теперь он трясся от гнева, желая растереть каждую косточку заведующего в порошок и развеять этот прах по ветру.
— Рассказывай всё, что знаешь о своём заведующем и о том вечере, — прозвучал холодный приказ с другой стороны стола.
Джина не любила, когда ей приказывают, но в этот раз даже с радостью подчинилась.
***
Каждый день проходил совсем не так, как предыдущий: Генри не переставал её удивлять. Поняв скудные знания Аллен об округе, он каждый день усаживал её на пассажирское сиденье и увозил в какое-то очередное до мурашек красивое место, заодно обеспечивал Эвелин физической нагрузкой — необходимой и достаточной для её ослабших мышц. Они гуляли по красивому загородному заповеднику, изучили с полдюжины кафешек в пригороде, раскинувшемся пару десятков миль восточнее, устроили пикник прямо на пляже — закутавшиеся в куртки и шарфы, со слезящимися глазами от ветра прямо в лицо, но счастливые. Перед сном Эвелин нравилось открыть галерею и снова проживать по фотографиям последние дни: она фиксировала всё, что казалось ей важным, в основном, Блейка, но и живописных видов тоже хватало в избытке.
Наступила весна — и с каждым новым её рассветом мир открывался с новой стороны, многогранный и разный, закручивающийся вокруг неё серпантином улочек, лесами, горами, полянами, чашками капучино, хрустящими хлопьями на завтрак и плюсовой температурой. С каждым новым её рассветом Эвелин становилась всё красивее — или по крайней мере так виделось Генри. Синяки под глазами пропали от здорового сна, бледность сменилась нежным румянцем, а болезненная худоба пропадала, щёки больше не были впалыми, скулы только аристократично подчёркивали правильные пропорции лица. А её красивые длинные волосы — в них так и хотелось запутаться; спадающие почти до пояса, в совокупности с правильной осанкой, они придавали Эвелин хрупкость и женственность. Генри не отрывал от неё взгляда при любой возможности, и даже при невозможности всё равно старался этого не делать. Для него не было большей радости, чем видеть, как из запуганной узницы она превращается в девушку — живую, настоящую, свободную. А за возможность ощутить, как она прижимается к нему, находится близко-близко, как стремится к нему всем своим существом — тут Блейк почти хотел признать, что всё пережитое того стоило. Они бы не были так счастливы сейчас, не испытав страха, боли и потерь. Генри готов был ждать, сколько нужно: он не врал. Отношения для Эвелин пока лишние, ей нужно научиться быть самостоятельной личностью заново, чтобы стать полноправной частью пары по собственному желанию, а не загнанной туда обстоятельствами в поиске опоры. К тому же, они рядом друг с другом — и какая разница, как это называется? Смотрели друг на друга, обнимались, целовались до головокружения, смеялись, растворялись друг в друге без условностей и названий.
— Ну, как вы там обустроились? — Джина не церемонилась с приветствиями, когда Генри принял вызов.
— И тебе привет, — усмехался Генри в ответ. — Всё просто отлично.
— Уже заставил Эвелин делать всё за тебя, пока лежишь на диване? — в её голосе слышалась улыбка.
— Не-а, — протянул он, — я настолько её выматываю, что обычно всё наоборот.
— Я не хочу даже знать, чем ты её выматываешь, — фыркнула в ответ Максвелл. — Ей нужен отдых, а не твои приставания.