Эвелин не дрогнула:
— Тогда какого чёрта ты сидишь здесь и задаёшь свои вопросы?
— Я должен Блейку. Идиот, что обещал сделать для него, что он попросит. Лучше бы я не знал, что он — твоя приручённая собачка.
— Ревнуешь? — потрясённо вскинула брови Эвелин, заулыбавшись. — Хотел сам его приручить?
— Да, но родился без дырки между ног. Это лишило меня охренительного преимущества.
Закинув голову, Аллен рассмеялась. Втолковывать Харди, что Генри — совсем не игрушка, было без толку. Тот, похоже, действительно привык мыслить диаметрально противоположными категориями, настолько пресытился сытой и довольной жизнью, что вечно искал способ развеять скуку. Блейк исправно справлялся со своей ролью развекаловки, а потому в Харди начинали играть собственнические мотивы по отношению к Генри.
— Я ни на что не претендую, — пригладила она прядь волос. — Но если ты не сделаешь, что он попросил… Боюсь, это плохо повлияет на ваши отношения. Как бы тебе ни было на меня насрать, выполнить просьбу всё равно придётся. Он уже не передумает.
— Просто хочу, чтобы ты знала, Аллен: я не на твоей стороне. Я на своей.
— Спасибо за честность, — мило улыбнулась Эвелин, отпивая капучино из чашки, завидев Блейка, шагающего обратно к столику.
— Я надеюсь, ты не успел сказать что-то, что её расстроило, — Генри сел рядом с Аллен, внимательно изучая собеседников. — Потому что мне это не понравится.
— Это так романтично, — снова пропел он. — Какая забота. Ты мог получить от меня всё, что угодно, но выбрал помощь ей. Я был лучшего мнения о тебе и твоих способностях к анализу. Но как пожелаешь, — он опрокинул в себя чашку двойного эспрессо, не поморщившись, — я люблю возвращать долги.
И с обещанием позвонить удалился, растворяясь в послеобеденной суете за витриной кафе с мыслью, что глупости перестают казаться глупыми только тогда, когда мы перестаём их делать.
***
Брайан Шарп не брал трубку уже восемь дней, тринадцать часов и двадцать пять минут. Джек Уоллес любил считать, и такая статистика ему совсем не нравилась. Единственное, что хоть немного утешало его — сумма, хранящаяся на банковском счёте, но даже её было недостаточно.
Зная некоторые свои недостатки, Уоллес никогда не причислял к ним глупость, а потому — прекрасно осознавал, что это значит. Брайан Шарп не берёт трубку, отдав распоряжение пока что не оглашать смерть Эвелин Аллен. Это значило, что он, Джек, теперь действительно никому не нужен. Им воспользовались, купив, а теперь выкидывали на помойку, игнорируя его хуже последней шавки.
И от этого Уоллеса пробирал такой выворачивающий наизнанку страх, что хотелось забиться в уголочек и снять с себя кожу, чтобы хоть как-то успокоить себя.
Уоллес боялся: себя и за себя.
Себя — за совершённое, сделанное, необратимое в одиннадцатой палате. Он окончательно лишился сна, если мог задремать — просыпался в холодном поту, вспоминая взгляд её глаз и тихое «гори в аду». Уоллес сначала пытался думать, как вышло, что она проснулась — не видение ли это его агонизирующей совести? А потом понял, что это не имело значения. Он видел, как её давление падало, а сердце — остановилось, оглашая реанимацию отвратительным высоким писком.
Джек Уоллес — убийца, переступивший через свои границы, теперь страдающий, испуганный, сломленный, потому что слишком боялся за себя.
Он не страдал мизантропией или депрессией — только острой бессонницей и неврозом, не в силах забыть сотворённое. Но это не заглушило приказной тон инстинкта самосохранения, не подводившего Уоллеса до этих самых пор — тот приказывал ему спасаться, как и прежде.
Не выполнить приказ Шарпа об убийстве Эвелин Аллен Джек не мог: слишком глубоко увяз в трясине рыночных отношений, добровольно нацепив колючий ядовитый ошейник на свою шею ради карьеры и денег, а теперь давать заднюю было слишком поздно. Не понять, что после этого убийства Брайану он больше не нужен, Уоллес тоже не мог — как раз по причине ума и инстинкта самосохранения. Поэтому Джек потихоньку переводил свои активы в оффшор и, истекая потом, ждал свои документы для выезда из страны. Скорее всего, насовсем.
Однажды в процессе этого мучительного ожидания в его кабинет в «Хоуп Хэйвен», который заведующий уже искренне ненавидел, явился старый знакомый — Джулиан Линч. В костюме, дополненном дорогущими часами, с аккуратно выщипанной бородкой, он внимательно смотрел на сжатые губы Уоллеса, делая равномерный вдох и выдох снова и снова. Джулиан принял сразу двойную дозу успокоительных таблеток, ибо за себя не ручался — стоило только подумать о заведующем, то хотелось сразу сравнять с землёй и его, и клинику, и полгорода.