Муниципальный чиновник просунул голову в тележку, в которой были: женщина сорока пяти — пятидесяти лет, другая, лет двадцати пяти или двадцати восьми, и маленькая четырехлетняя девочка, все три были в одежде нормандских крестьянок, за исключением ребенка, имели на головах высокие головные уборы.
— Кто из вас Жервеза Арну? — спросил чиновник.
— Я, сударь, — отвечала старшая из женщин.
— Кто из вас Катрин Пайо? — продолжал офицер.
— Я, гражданин, — отвечала молодая.
— Почему эта девочка не означена в паспорте?
— А! Гражданин, — сказал крестьянин, отвечая на вопрос, предложенный женщинам, — это наша вина, жена говорила мне: «Пьер! Ее надобно записать в бумаге», — но я ей сказал: «Полно, Катрин, такая малютка не стоит этого».
— Это твоя мать? — спросил офицер.
Дитя открыло рот, чтобы отвечать, но мать закрыла ее губы рукой.
— Черт возьми, — сказал крестьянин, — да чье же оно может быть?
— Хорошо, — сказал офицер. — Но гражданка была права: дитя надобно поименовать в паспорте, притом, — прибавил он, — верно, тут по ошибке сказано, что твоей матери шестьдесят пять, жене тридцать пять лет, ни той, ни другой гражданке на вид нет стольких лет, как написано.
— Однако ж мне шестьдесят лет, сударь, — сказала старшая из женщин.
— А мне тридцать пять, — сказала младшая.
— А мне, сударь, — сказала девочка, — четыре года, и я умею хорошо читать и писать.
Две женщины вздрогнули, а крестьянин проговорил:
— Я думаю, что умеешь. Это мне довольно дорого стоило — шесть франков в месяц в Аббевильской школе. Если бы ты за эти деньги не выучилась писать, я бы завел дело с твоей наставницей, я не даром нормандец.
— Довольно, довольно, — сказал муниципальный чиновник, — вы войдете в мою канцелярию, а ваш экипаж между тем осмотрят, чтобы удостовериться, нет ли в нем кого-нибудь.
— Но, сударь! — отвечала старшая из крестьянок.
— Маменька! — сказала младшая, сжимая ей руку.
— Делайте, что приказывает гражданин, — возразил крестьянин, — и когда он увидит, что в нашей соломе не спрятано аристократов, он пропустит нас, не правда ли, гражданин?
Женщины повиновались и пошли на гауптвахту; вступая в нее, старшая поднесла платок к носу. К счастью, это движение было замечено только ее спутницей, которая два или три раза показала ей знаками, что она должна скрывать чувство отвращения, немножко странное для крестьянки.
Крестьянин остался у телеги.
Муниципальный чиновник отпер дверь своей канцелярии, две женщины и дитя вошли, и он запер дверь.
Наступила минута молчания, во время которой офицер с большим вниманием смотрел попеременно то на ту, то на другую женщину; обе не знали, что подумать об этом безмолвном испытании. Подвигая кресло старшей из них и показывая рукой стул младшей, он сказал:
— Потрудитесь сесть, маркиза; возьмите стул, баронесса.
Лица обеих женщин покрылись смертельной бледностью, и они машинально сели.
— Но, сударь, вы ошибаетесь, — сказала старшая из них.
— Гражданин, уверяю тебя, ты обознался, — вскричала младшая.
— Не скрывайтесь от меня, впрочем, нечего бояться.
— Но кто же вы и почему нас знаете?
— Я бывший управитель герцогини де Лорд, старой статс-дамы графини д'Аршуа, которая, уезжая с принцами из Парижа, поручила мне спасти что можно из их достояния. Я часто видел вас у моей госпожи и узнал с первого взгляда.
— Наша жизнь в ваших руках, — сказала та из двух дам, которую офицер назвал баронессой, — потому что мы не можем утверждать, что мы не те, которых вы знали у герцогини де Лорд, одной из лучших наших приятельниц, но вы сжалитесь над нами, не правда ли?
— Вы можете быть покойны, — отвечал бывший управитель, — я сделаю все, что в моей власти, для споспешествования вашему бегству.
— О! Сударь, — вскричала маркиза, — поверьте, мы будем вечно вам благодарны, и если мы сами или наше покровительство могут быть вам сколько-нибудь полезны…
— Увы! Маменька, — сказала баронесса, — к чему теперь послужит наше покровительство, разве к тому, чтобы повредить господину чиновнику; мы ничего не можем сделать для других, мы сами нуждаемся в покровительстве.
— Увы! Да, ты права, дочь моя, — отвечала маркиза, — я все забываю, кто мы и что сталось с нашим бедным отечеством.
— Молчите, маменька! — сказала молодая женщина. — Ради Бога, не говорите таких вещей.
— О! Вам нечего бояться, — сказал офицер, — пока вы будете говорить эти вещи одному мне. Но я бы вам советовал, маркиза, говорить как можно меньше, — прибавил он, улыбаясь… — Вы выражаетесь как аристократка, а это теперь не годится. Осмелюсь прибавить и другой совет: употребляйте в разговоре слова «ты» и «гражданин».