— Уволили из института! Уволили из института! — повторил Фуад, копируя интонацию Октая. — Фуада Салахлы уволили из института! Не понимаю, что вы сделали из этого знамя?! Да, Фуада Салахлы уволили из института, а через восемь месяцев восстановили. И даже, если я не ошибаюсь, выплатили зарплату за то время, что он не работал.
Октай угрюмо кивнул:
— Нет, ты не ошибаешься. Но восемь месяцев — это двести сорок дней, и значит — двести сорок ночей, Фуад. Двести сорок дней, двести сорок долгих, нескончаемых ночей, когда каждый час, каждая минута превращается в пытку.
Фуад усмехнулся:
— Браво, ты точно подсчитал. Месяцы быстренько превратил в дни. Не знаю, сколько тысяч часов, сколько миллионов минут составляют двести сорок дней, но ведь это время, в конце концов, прошло и Фуад Салахлы снова вернулся в институт — на свое прежнее место.
— Потому что он не сдался, боролся за правду и доказал свою правоту. Победил!
— Нет, извини, ошибаешься. Причины другие… Просто ему повезло. Вышло постановление партии о недостатках в области архитектуры, о нелепом украшательстве в зодческой практике. И Салахлы заявил, что он всю жизнь выступал против этого порочного стиля.
— Вот видишь, значит, истина все-таки торжествует.
— Торжествует. Именно поэтому ты должен знать, что совесть моя чиста перед памятью покойного Фуада Салахлы. Если хочешь знать, и совесть Шовкю тоже…
Октай перебил:
— Не надо, не говори этого, Фуад. Про тебя утверждать не могу, но вот Шовкю всю жизнь вредил Фуаду Салахлы. Он не дал ему стать архитектором-творцом, созидателем, практиком. Когда Фуад Салахлы занялся научной работой, Шовкю и здесь хотел помешать ему. Пытался опорочить, перечеркнуть его докторскую диссертацию, только не смог.
— Все это сплетни, Октай. Извини, тебе никак не подходит повторять их.
— Не обижайся, Фуад. Понимаю, Шовкю — твой тесть, отец Римы, однако я отвечаю за свои слова.
Фуад на мгновение испугался. Испугался, что Октай вдруг и в самом деле приведет достоверные факты, неопровержимые доказательства, и это создаст для него новую моральную проблему. Есть ли у него время, возможность заниматься этими старыми дрязгами? Особенно сейчас, когда Фуада Салахлы нет уже в живых. Кому это нужно? Для чего?
— Ну хорошо, Октай, не будем препираться. Если не хотите — не пишите мое имя под соболезнованием. Может, так будет лучше. Вдруг Солмаз-ханум не понравится, ведь она, наверное, и Шовкю и меня считает врагами своего мужа.
На это Октай ничего не сказал, встал, молча попрощался и вышел.
В памяти Фуада ожила сцена, которая давно не вспоминалась ему, которую он забыл, вернее, хотел бы забыть, однако не смог забыть окончательно. Это было в тот день, когда Фуада Салахлы восстановили на работе. Он пришел в институт, стоял в коридоре, улыбался, к нему подходили студенты, преподаватели, поздравляли с победой, а он, Маленький Фуад, не мог осмелиться и подойти к Большому Фуаду. Восемь месяцев они не общались, не разговаривали. Почему, ну почему он не подошел к нему тогда? Почему не смог подойти? В чем он, Маленький Фуад, был виноват перед Большим Фуадом? Почему, ну почему он боялся, что Большой Фуад не подаст ему руки и его, Маленького Фуада, рука повиснет в воздухе?..
Глава седьмая
— В аэропорт, Фуад-гардаш?
— Да, Касум, и как можно быстрее. Опаздываем. Через двадцать минут мы должны быть там.
— Будем.
Почему Октай так настроен против него? Не дает этого понять явно, но в каждом его слове, каждом жесте чувствуется: он терпеть не может Фуада. И он, и Султан, и Асаф… Румийя сказала бы сейчас: «Иначе и не может быть, — завидуют». Суждение Румийи отдает максимализмом. Что касается его, Фуада, он не хотел думать о друзьях студенческих лет столь категорично, гнал подобные мысли из головы.