Певец стоял, отчаянно зажмурившись, опустив голову и стиснув кулаки. Ему только и оставалось, что бессильно ждать. Сердце часто и болезненно билось о рёбра.
Шульц тоже молчал, сипло и прерывисто дыша. Потом что-то брякнуло, зазвенело, и безжалостная хватка железа на затёкших руках разомкнулась. Разгорячённое, покрывшееся испариной тело овеял холодный сквозняк, и Певец с усилием разлепил вспухшие веки.
— Сука, — почти беззвучно выдохнул Шульц, отступив на шаг. — Сука, чтоб ты сдох!
Дверь за ним со скрежетом захлопнулась.
Урчания мотора не было слышно: наверное, он приехал верхом и оставил своего коня где-нибудь у изгороди вместе с лошадьми Робинсонов.
Певец присел на корточки, хватая ртом воздух. Потом он непослушными пальцами развязал узлы на ремне, опутывавшем ноги. Пошатываясь, как пьяный, добрёл до бадьи с водой и сунул туда голову. Вынырнул, отфыркиваясь, и принялся жадно пить, будто загнанный жеребец.
«Кенни, Кенни», — молотком стучало у него в голове. Кенни ничего не должен был узнать о случившемся!
«Я не буду драться. Я буду убивать — за маму и за тебя», — вот что сказал пацан когда-то в больнице, и Певец прекрасно это помнил.
Самому прикончить Шульца, этого взбесившегося подонка? И сесть за это в тюрягу пожизненно? Или свалить отсюда, пока не поздно, уехать прочь? Забрать Кенни и Кэти, затеряться в большом городе? Бежать, спасая тех, кто ему дорог, от обоих этих ублюдков — и Питерса, и Шульца? Оставить навсегда свою землю, Паха Сапа?
Хийа, никогда!
Певец заскрипел зубами и кинулся вон из треклятого сарая.
Заночевал он прямо в прерии. Сперва долго шёл, спустившись от ранчо Робинсонов, вдоль русла почти пересохшего ручья. Остановился, только выбившись из сил, бросил наземь свой рюкзак и улёгся, уронив на него нудящую голову.
Стояла глубокая ночь. Стрекотали цикады и пахло полынью — горько и щемяще. Небо, высокое и звёздное, опрокинулось над прерией.
О Вакан, он не мог оставить всё это. Просто не мог!
И тут что-то влажное и холодное ткнулось в его откинутую ладонь. Вздрогнув, Певец вскинул голову и обомлел.
Рядом с ним стоял волк и нюхал его руку. Длинные лапы расставлены, уши настороженно топорщатся, хвост опущен: не собачий — крючком, а волчий — поленом… Раскосые золотистые глаза внимательно смотрели прямо ему в лицо.
Деваться было решительно некуда — толку-то убегать. Медленно, очень медленно Певец сел на траве и поднял руку, коснувшись жёсткой тёплой шерсти на холке зверя, приглаживая её. В груди волка зародилось тихое ворчание, но он не попытался кинуться на Певца и не отскочил прочь.
Всё так же медленно, словно во сне, Певец погладил лобастую голову — волк лишь прижал уши под его ладонью, не спуская с него глаз. Умных, всепонимающих.
— О Вакан, — прошептал Певец, судорожно сглотнув. В горле у него стоял острый комок, глаза болели от непролитых слёз. Вакан Танка, души-нагийа, его дед — все они услышали его, они послали ему хранителя?
Певец уткнулся лбом в косматую шерсть. Волк терпеливо стоял, позволяя ему это.
— Как мне называть тебя, парень? — выпалил Певец, обхватив зверя за шею, и волк раскрыл пасть, словно в улыбке.
Певец ещё раз внимательно оглядел его, насколько позволял зыбкий лунный свет: тот вовсе не был таким уж огромным, каким показался ему вначале, а поджарым и даже грациозным.
— Не парень? Девчонка? — выдохнул Певец, тоже начиная улыбаться, а потом и вовсе прыснул, когда зверь негромко заскулил, будто в знак подтверждения.
— Шунктокеча, — торжественно объявил он. — Я буду звать тебя Шунктокеча.
Повалившись на траву рядом со свернувшейся в клубок волчицей, он уснул мгновенно, и сон этот был глубок и безмятежен. А снилось ему, что дед сидит подле него и гладит его по голове.
*
Родео заканчивалось конфузом.
На трибунах стадиона так ревели и свистели, будто бы тут проходил матч между какими-нибудь знаменитыми бейсбольными командами. Вороной с белыми пятнами жеребец, застывший посреди арены, только что сбросил с себя уже пятого по счёту наездника, пытавшегося его обуздать.
Конь стоял, расставив крепкие ноги и упрямо нагнув голову, словно бык, свирепо косясь по сторонам налитыми кровью глазами.
«Чёрт, что за зверь!» — завороженно подумал Певец, любуясь им.
Это и был главный приз родео, выигрыш победителя, который сумел бы удержаться на нём, укротить его, не слетев наземь.
Но пока что ни один вызвавшийся смельчак не смог эдакого проделать.
— Не пойду, Мэри, ни за что, сколько бы ни стоил этот гад, — во всеуслышание решительно заявил какой-то здоровенный белобрысый ковбой. Такая же белобрысая круглолицая подружка настойчиво подталкивала его локтем в бок. — Мне ещё пожить охота.
Вокруг согласно хохотнули.
Певец посмотрел в золотистые глаза Шунктокечи, чей косматый бок касался его колена. Волчица была рядом неотступно — и до стадиона, пока они тряслись на ухабах в кузове пикапа Дэнни Бычка, и вот сейчас, когда Певец сидел в первых рядах зрителей, дожидаясь своего выступления на торжественном закрытии родео. Он уже договорился с организаторами, что именно спеть — романтическую балладу о любви, пользующуюся неизменной популярностью у публики, особенно у женской её половины. И теперь просто терпеливо ждал, глазея на арену, лишь бы не перематывать в голове всё, случившееся вчера, как испорченную магнитофонную ленту. И ему было всё равно, кто там мелькает на арене.
Но этот конь! Этот вольный дикий зверь с развевающейся чёрной гривой и налившимся кровью взглядом!
Певец был безлошадником, хотя когда-то они с дедом мечтали разводить мустангов. Но, став волонтёром ДАИ, он не мог позволить себе держать коня — с его-то постоянными отлучками из дому. Старого дедова мерина — рыжего Гуанаку — он подарил Храброй Медведице: смирный коняга как нельзя лучше подходил для обучения малышни верховой езде.
Певец сел на своего первого коня года в три. Он смутно помнил это — каменистую землю далеко внизу, гулкий смех деда, стоявшего рядом, собственные пальцы, вцепившиеся в светлую гриву. Он любил лошадей и всегда обихаживал их, работая на чужих ранчо, а иногда выступал на родео, чтобы по-быстрому зашибать неплохой куш. У него это получалось. Но рисковать жизнью ради лёгких денег стало слишком глупо, когда нашлись дела поважнее.
Но этот конь!
Наземь только что кубарем скатился очередной бедолага, вздымая пыль и песок, едва успев увернуться от грозных копыт. Певец снова поглядел в глаза Шунктокечи, коротко выдохнул, встал… и сдёрнул с себя футболку.
Кровь закипела, запела в жилах. Кровь тех лакота, что мчались в бой нагими, на таких вот полудиких скакунах.
— Эй, парень, да ты спятил! — ахнул подоспевший Дэнни Бычок. Он тащил в обеих руках по здоровенному пакету попкорна, а подмышкой зажал бутыль кока-колы.
Певец перекинул свою футболку через его плечо и весело приказал, кивнув на волчицу, которая улыбнулась во всю свою зубастую пасть:
— Присмотри за моей девочкой, браток!
И выхватил у Дэнни из-за пояса нож, чтобы прибавить к шрамам на своей груди свежие порезы. Алый — цвет крови, цвет Солнца-Ви — становился бурым, когда кровь высыхала.
— Другой-то краски нету, — легко пояснил он обалдевшему Дэнни, уронившему свой попкорн. Сунул ему в руки нож, рассмеялся и ринулся вниз по ступенькам, как в бой.
К своему скакуну.
Он готов был отдать всё за то, чтобы действительно сделать его своим. Обуздать его.
Срывающийся хриплый голос вдруг будто наяву прозвучал у него в ушах: «Хоть раз тебя объезжу! А ты потом пристрели меня, ремней из меня нарежь…»
Шульц, паскуда. Он тоже был где-то здесь, на трибунах, тоже смотрел сейчас на Певца, как и сотни других зевак, притихших, растерянно разинувших рты.