Но как ему было обрести силу в замкнутом круге своего одиночества, когда никто в целом мире не стоял за него?
Певец вспомнил, как он сам с друзьями, такими же парнями-лакота, гурьбой вышагивали по школьному коридору — индейская банда против банды Джеки Шульца. На крыльце они со смехом вымазывали друг другу физиономии: красные полосы — цвет крови и Солнца-Ви, чёрные — цвет Паха Сапа, цвет смерти. Вплетали перья в волосы. Цепляли на куртки значки «Красная сила». Они и были силой — все вместе и каждый в отдельности, черпая эту силу в других. А Кенни взирал на них круглыми глазами, полными зависти и восторга.
Тот никогда не принимал участия ни в обычном месилове в раздевалке спортзала, ни в бейсбольных или футбольных матчах — таком же месилове. Зато он пел в школьном хоре вместе с девчонками и рисовал странные картины — Певец смутно помнил гармонию ярких пятен на его холстах в зале искусств.
— Я хотел ему доказать… отцу… и всем другим, что я не гей, — выпалил вдруг Кенни и побагровел до самых ключиц, видневшихся в вырезе его тёмной футболки.
Что за дела?
— А ты гей? — растерянно пробормотал Певец, не зная, что тут вообще можно сказать.
Кенни молчал, будто язык проглотил, но опять побелел, как простыня, только на острых скулах остались рдеть пятна румянца.
Чёрт, чёрт, чёрт.
Певец длинно выдохнул.
— Хочешь, чтобы я ушёл? — прошептал Кенни.
— Нет, — ответил Певец, не раздумывая. — Рука болит, и скучно тут одному до одури.
Кенни вдруг заулыбался открыто и доверчиво, поднимая с пола свой рюкзак и расстёгивая на нём «молнию»:
— Я же поесть купил. Вот.
И он извлёк на свет Божий огромную бутылку «пепси», коробку кукурузных чипсов с соусом и жареного цыплёнка по-кентуккски в пакете из фольги. Певец даже знал, где он всё это раздобыл — на бензозаправке Майерса.
— О Вакан Танка, Великий и Таинственный, да я сейчас слюнями захлебнусь, — простонал он, и Кенни счастливо прыснул.
Здоровой рукой Певец придвинул к себе табуретку, вывалил на неё всё принесённое добро и скомандовал:
— Давай, налегай.
Кенни мотнул головой:
— Нет, ты что, это же тебе.
— А я хочу разделить еду с тобой, — серьёзно объявил Певец, и Кенни опять расцвёл, часто моргая длинными ресницами. — Считай, что это такой индейский ритуал. Жри, короче, и не выпендривайся.
Они ели, облизывая пальцы, и передавали друг другу бутылку с «пепси», поочерёдно отхлёбывая из горлышка. Наконец Кенни нерешительно спросил:
— Ты прикололся насчёт ритуала?
— Да ты что, это же святое, — фыркнул Певец. — Трубки мира-то нету.
Оба рассмеялись, а потом Кенни указал подбородком на бинты, видневшиеся из-под чёрной футболки Певца, и его висевшую на перевязи руку:
— Заживает ведь? Всё нормально?
Голос его звучал так умоляюще, что хотелось дать ожидаемый ответ. Певец машинально коснулся ладонью бинтов, под которыми пульсировали свежие рубцы, и сказал:
— Неважно. Так у нас всегда было раньше — враг испытывает твою силу, вот и хорошо, уоштело. То, что Шульц, сука, оставил на мне зарубки, как на дереве, тоже хорошо. Он сказал — чтобы я запомнил. Я запомнил.
— Он это знает, — едва слышно отозвался Кенни. — Он хочет… докончить начатое.
Его глаза казались очень тёмными в полумраке палаты.
— Прикончить меня, — спокойно уточнил Певец. — Потому-то я и торчу в этой богадельне, чтобы никого не подставлять. Сюда они не сунутся. Сроду такого не бывало, это же церковь. А дома мне одному было бы хреново, с такой-то рукой. Не отбиться. Но она заживёт.
Он пошевелил пальцами, опять поморщившись от боли, и неловко пошутил:
— Давно надо было жену завести, как твердит моя соседка, тётка Марджи.
Марджи Храбрая Медведица всегда о нём заботилась, хоть и гоняла нещадно по малолетству за разные выходки. У неё на шее сидело четверо своих дьяволят, младшему из которых едва сравнялось три, пьяница-муж и старуха-свекровь. Куда тут ещё и покалеченного соседского бузотёра обихаживать!
А насчёт жены… Он не прочь был переспать с весёлыми и податливыми девчонками из резервации или из Индейского Центра, но ни в одну из них не влюблялся настолько, чтобы решиться оставить её вдовой с детьми на руках. Он сам рос сиротой.
Но рассказывать всё это Кенни он не стал и просто скороговоркой закончил:
– Я же смутьян и побродяжник, кто за меня пойдёт!
— Да ты что! По тебе столько девчонок сохло! Все школьные красотки, — произнёс Кенни с такой убеждённостью, что Певец невольно вытаращил глаза:
— Да брось! Вот сказанул! Школьные красотки? И Пегги Уилсон?
Пегги была белой гордячкой, богачкой, капитаншей команды болельщиц и королевой выпускного бала. Все старшеклассники на неё облизывались.
— Конечно. Я же слышал, что они про тебя толковали. Они меня не стеснялись. Девчонки то есть. Не смейся! — запальчиво продолжал Кенни, когда Певец залился хохотом. — Они все были не прочь переспать с тобой. Пегги, та сказала — даже в его сарае. У тебя дома то есть. Ты не понимаешь, — на полном серьёзе закончил Кенни, косясь на него, а Певец, хоть и покрутил головой, крайне польщённый, но так же серьёзно ответил:
— Это ты не понимаешь. Болтать что угодно можно. Но если бы кто-то узнал, что Пегги Уилсон действительно спит со мной, королевой красоты штата ей бы никогда не стать. А уж если бы она решилась поселиться в моём сарае, — он криво усмехнулся, настолько фантастичным это представлялось, — варить мне маис и делить со мной одеяло, как у нас говорят, то всякая тварь, вроде Шульца, сочла бы своим долгом спалить нашу хибару. Потому что Пегги белая, а я — «скин», краснокожий. Ты с Луны свалился, что ли, Питерс? Забыл, где живёшь?
— Как раз помню, — выпалил Кенни одним духом, и голос его уже не дрожал. — Да, они просто болтали. Они бы не осмелились. Толковали: как жалко, что ты скин. Но если бы я был твоей девчонкой, я бы вообще ни о чём не задумывался. Я бы ничего не побоялся. Мне было бы плевать, кто что скажет и сделает. Если бы только ты выбрал меня.
Упрямо наклонив голову, он умолк, и в палате повисла звенящая тишина.
— Это что ещё такое? — пробормотал Певец, не веря собственным ушам. — Ты мне в любви объясняешься, что ли?
Всё, что он чувствовал, это глубочайшее обалдение.
— Считай, что да, — с вызовом проговорил Кенни, уставившись ему прямо в лицо своими шальными голубыми гляделками. — И можешь дать мне за это в морду. Я не обижусь. Валяй.
— Рука болит, — недолго думая, ляпнул Певец, сам себе поражаясь. Почему, спрашивается, он не выкидывает явно сбрендившего Питерса вон из палаты, а сидит как ни в чём не бывало и слушает ту ахинею, которую он несёт?
Надо же. Ему признался в любви парень, и это не преисполняет его ни яростью, ни отвращением.
— Дед рассказывал мне, — вдруг припомнил он, откидываясь назад и опираясь лопатками на стену, так было удобнее сидеть, -— что у лакота в старые времена человек сам выбирал, кем ему быть — мужчиной или женщиной — и с кем спать.
— То есть? — растерянно заморгал Кенни.
Певцу было странно, что он совершенно забыл обо всем этом, а сейчас вот вспомнил.
— Ну… — он в затруднении почесал затылок. — Бывало такое, что женщина проходила через Пляску Солнца, принося священную жертву крови, и могла стать после этого воином, сражаться, как воин, и спать с девушками. Если она выбирала такой путь. А если парень выбирал женскую силу, а не мужскую, то он носил женскую одежду и спал с воинами, как девушка. Но такие люди всегда жили отдельно от селения, — добавил он, подумав.
— Потому что они считались грязными, — тоскливо предположил Кенни и скривил губы в вымученной усмешке.
— Священными, — спокойно поправил его Певец. — Они считались священными.
— Серьёзно? Ты не шутишь? — Кенни даже подскочил на койке и схватил Певца за руку. В его глазах недоверие сменялось надеждой. — Не смеёшься надо мной?