— Уоштело, это чистая правда, — торжественно подтвердил Певец. — Хотя не понимаю зачем я тебе это рассказываю. И… вообще ничего не понимаю.
Это тоже было чистой правдой. Он ровным счётом ничего не понимал. И мысли у него путались безо всяких таблеток доктора Грэма. Оттого, что Кенни смотрел на него такими вот горящими глазами, оттого, что он ощущал на своей щеке его прерывистое тёплое дыхание. От всего этого голова у Певца пошла кругом. И в паху закололо. Но ведь Кенни даже не был девчонкой!
А кем он был? Священным существом? Этот странный неженка?
Певец хотел было усмехнуться, но губы не слушались. А потом Кенни завладел ими в каком-то отчаянном, несусветном поцелуе, пылко и неумело. Его волосы пахли дождём, пальцы, всё ещё стискивавшие запястье Певца, были такими горячими, словно он температурил.
— У тебя, — кое-как выговорил Певец, когда их губы наконец разомкнулись, — никого ещё не было. Ни мужчин, ни женщин, ни… инопланетян. Чёрт!
Он не спрашивал, он знал наверняка. Потому что чувствовал Кенни Питерса, как… себя самого?
Да.
Он будто снова услышал слегка надтреснутый размеренный голос деда: «Когда Вакан Танка посылает нам кого-то чудесного, он не спрашивает нас, какого тот должен быть пола или возраста или цвета кожи. Он просто даёт нам того, в ком мы нуждаемся. Кого мы заслуживаем. Хейапи.»
— Нет. То есть да, не было, — запинаясь, прошептал Кенни. — Но я видел, как это делается. В журналах видел. Даже в Миннеаполис ездил за ними. Покупал, смотрел… и выбрасывал. То есть… я знаю, как надо это делать, — он опять вспыхнул до корней волос, но упрямого взгляда не отвёл. — Ты можешь смеяться, сколько хочешь. Только не отталкивай меня. Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста…
Голос его зазвенел и сорвался.
«Меня, может, убьют завтра, — отрешённо подумал Певец. — Завтра… послезавтра… вот-вот наступит этот хороший день, чтобы умереть.»
— Припри чем-нибудь дверь, — выдохнул он, глядя в потрясённое лицо Кенни.
Дважды повторять ему не пришлось, но, сорвавшись с койки, Кенни пошатнулся, как пьяный, и потерял равновесие, чуть не упав.
Певцу было всё равно, что подумает доктор Грэм, если вдруг проспится и обнаружит, что дверь палаты единственного пациента подпёрта изнутри тяжёлой тумбочкой и для пущей надёжности — штативом от капельницы. Кенни Питерс готов был, кажется, и шкафчик туда взгромоздить, и стол с табуретками.
— Хей, уймись, хватит, — попросил Певец сквозь смех. Он уже не знал, болит ли у него хоть что-нибудь — вспыхнувшее возбуждение заглушило всё, даже боль. Но Кенни, снова упав на постель рядом с ним, просунул руку под его футболку так осторожно и так бережно, словно боялся, что сквозь бинты опять проступит кровь. Певец резко втянул в себя воздух, когда рука Кенни соскользнула с бинтов на груди ещё ниже — на голый живот. А пальцы другой руки запутались в его волосах, проворно расплетая косу, пока длинные пряди не рассыпались свободно.
— Чёрт, — в очередной раз прошептал Певец, закрывая глаза и невольно улыбаясь. Ни одна девчонка не атаковала его столь нежно. Нежно и яростно. Всё-таки Кенни Питерс был охотником.
«Когда Вакан Танка посылает нам того, кого мы заслуживаем…»
— Напал на калеку, — попрекнул он со смехом и тут же ахнул, потому что рука Кенни добралась до его ширинки.
— Угу, — подтвердил тот, не отрываясь от него, и сам еле дыша. Неловкими пальцами он потянул его штаны вниз, выпустив на волю упруго качнувшийся стояк, и Певец ахнул. Бёдра сами дёрнулись навстречу неумелому и нетерпеливому рту Кенни, а свободная рука вцепилась в его растрёпанные вихры, теребя их и гладя. Пока сам Кенни теребил и гладил его член, лизал длинно и жадно, задыхаясь и всхлипывая, а потом вобрал в тёплый влажный рот так сладко, что Певец не удержался от вскрика — и ему не было стыдно.
Он мог не стыдиться Кенни. Мог до конца быть собой.
Когда тот отстранился, тяжело дыша, Певец потянул его вверх за плечи, впиваясь в распухшие губы поцелуем, и Кенни сам с судорожным всхлипом выплеснулся, едва потеревшись о его голый живот.
Вот так, уоштело.
Певец прижимал его к себе, взмокшего и горячего, и смотрел в окно широко раскрытыми, невидящими глазами. Лампочка над койкой невесть когда погасла. Но над Чёрными горами взошла Ван-ла-те, красная охотничья луна.
Сердце Кенни неровно и часто билось под его ладонью, и, заглянув ему в лицо, Певец понял, что тот улыбается, не открывая глаз, блаженно и безмятежно.
Оба они очнулись, только когда под окнами больницы завизжали тормоза подкатившей машины. Одной, второй…
Чёрт!
Заглохший пикап. Обочина дороги возле Мэндерсона. Певец будто снова оказался там, один в холодной тьме. И ждал смерти, не оборачиваясь к подъехавшим машинам. В одной из которых тогда был Кенни Питерс.
Певец посмотрел ему в лицо и буднично произнёс:
— Это они. Это Шульц. Снова пришёл меня убивать.
Он бесшумно спрыгнул с койки и натянул штаны. Так же бесшумно ступая босыми ногами по холодному полу, подошёл к окну и посмотрел вниз, чуть отодвинув занавеску. Джеки Шульц и ещё четверо подонков были тут как тут — чёрные тени, хорошо различимые в свете единственного фонаря, раскачивающегося над крыльцом больницы.
Как скоро они поймут, где искать своего врага? Как долго продержится импровизированная баррикада у двери?
Снова настал тот самый день, чтобы умереть? Пусть так. Для него. Но не для Кенни! Тот, возможно, ещё сумеет спастись! Певец не успел этого сказать.
— Нас. Убивать — нас, — негромко поправил его Кенни, и Певец стремительно обернулся.
Парень был бледен, но стоял на ногах твёрдо, подняв голову. Потом наклонился и нашарил на полу свой брошенный рюкзак. А когда выпрямился, в руке у него очутился револьвер. Здоровенный кольт, казавшийся слишком большим для такой худой руки. Сорокапятка.
— У отца взял, — пояснил Кенни, отвечая на невысказанный вопрос Певца. — Подумал, вдруг тебе пригодится.
— Точно пригодится, уоштело, — хрипло согласился Певец, протягивая левую руку за кольтом. Но Кенни Питерс, этот малахольный пацифист, ненавидевший драться и всегда говоривший, что его обидчики, мол, просто шутят, выгрузил из кармана обойму патронов. А потом объявил со всей невозмутимостью вождя Ташунки Витко у костра совета:
— Я умею стрелять. Отец же и научил. А ты не левша, и не спорь, пушку не отдам.
Взгляд его и голос были непреклонными.
После секунды потрясённого молчания Певец выругался длинно и беспомощно. Засранец Кенни был прав. Кругом прав. Начав сейчас с ним пререкаться, Певец погубил бы их обоих. Поэтому он лишь стиснул зубы до хруста и опять встал у окна — но по другую сторону, прижавшись к стене.
Так лихо подкатившие к больнице ублюдки вовсе не прятались, не скрывались. Чего и кого им было бояться? Покалеченного ими индейца? Доктора Грэма, который к вечеру лыка не вязал до такой степени, что и полицию не сумел бы вызвать? Полицию, которая никогда не спешила на помощь, если убивали индейцев.
Певец присмотрелся — Шульц и остальные подонки деловито выгружали из багажников две канистры с бензином.
Они решили поджечь больницу?!
— Гады. Твари. А я идиот, — вымолвил Певец едва слышно. — Знал же, что заявятся, но чтоб сюда…
И тут Шульц задрал голову, словно услышав его. Певец не успел отпрянуть, и их взгляды невольно скрестились. Глаза Шульца казались чернильными пятнами на бледном лице.
А Кенни тем временем спокойно, как в боевике, оперся на подоконник, тщательно прицелился и спустил курок.
Первая пуля пробила одну из канистр, и бензин тонкой струйкой потёк наземь. Пока громилы Шульца обалдело стояли, вертя башками, а сам он вскинул руку, показывая на окно палаты, вторая пуля проделала дырку в другой канистре. Третья пуля цвиркнула по бетону стоянки, высекая искры, и бензиновые пары тут же вспыхнули. Струйки огня взметнулись вверх, Шульц рефлекторно отшвырнул канистру, и через несколько мгновений сам он и его парни, вопя и матерясь, выскакивали из моря огня, судорожно сбивая с одежды пламя.