– То есть мы уезжаем совсем-совсем?
Сев в машину, я наклонилась и положила подбородок на переднее сиденье. Дворники уныло скрипели, елозя по ветровому стеклу. Асфальт, втягиваясь под колеса, превращался в расплывчатую серую дымку. Меня охватило странное ощущение. Так что, мне придется пойти в третий класс в новой школе?
– Даже не знаю, есть ли у нас другие варианты.
– Ты говорила, что я всегда должна говорить правду.
Мама вздохнула.
– Да, говорила. Да, ты должна говорить правду. Но я вот сейчас подумала, Марен… Нельзя об этом никому рассказывать. Никто не поверит…
– Но если ты расскажешь про Люка и еще расскажешь про Пенни…
– Не все так просто. Бывает, что люди признаются в убийствах, которые они не совершали…
– Зачем?
– Ну, чтобы привлечь к себе внимание, наверное.
Мы ехали молча, но мне казалось, что слова мамы повисли в воздухе, а я согласилась с ними. Да, я убийца. Я подумала о Люке, о его коне, о том, как он бы плавал на сто миль. Я пыталась не думать о его пальцах, о печенье, о том, насколько теплой была его кровь, на вкус напоминавшая старую мелочь.
Мне показалось, что в ухо ко мне заползла цикада. Я сгорбилась и уткнулась лбом в окно, но жужжание цикады только усилилось.
«Трусиха. Не будь такой девчонкой. Ты же знаешь, как плавать вечно».
У меня заболело ухо, но я повторяла себе, что это ничто по сравнению с той болью, какую испытывал он.
– Но ты же говорила, что никто на самом деле не сожалеет о том, что совершил, – пробормотала я.
Минуту-другую мама не отвечала, и я подумала, что она больше ничего не скажет.
– Когда-нибудь тебе придется ответить за это, – произнесла она, не отрывая взгляд от дороги. – Когда-нибудь кто-то поверит тебе.
«Лучше бы мне ответить за это прямо сейчас, – подумала я и потерла ухо. – Я готова отдать себя. Мою жизнь за его».
Мама посмотрела на меня через зеркало заднего вида.
– Что не так?
– Ухо болит.
К тому моменту, когда мы припарковались, боль уже заглушила все ужасы прошедшей ночи. Я слышала, как она бормотала, вытаскивая меня из машины: «Я знала, что озеро грязное… Вряд ли им капали в уши после купания… Не надо было отправлять тебя в этот дурацкий лагерь…» Но все ее слова звучали странно, как если бы она произносила их за тысячу миль отсюда. Она уложила меня на кровать и вытряхнула из флакончика две таблетки.
Той ночью возле меня на колени встал какой-то мужчина и ударил меня таким острым ножом, что тот показался невидимым. Самого его я тоже не видела, но ощущала, как он прижимается ко мне и дышит в такт моему сердцебиению. Нож, поворот, нож, поворот. Мне приснилось, как он показывает мне мою барабанную перепонку, прилипшую к кончику его лезвия, и прижимает ее к моим губам. Пальцы у него были длинными и костлявыми, дыхание – холодным. Мама оставила ночник включенным, но его лица я разглядеть не могла. Может, у него и не было никакого лица.
Я повернулась, и дверной порог пересекла тень.
– Марен?
Мама устремилась к моей кровати и приложила к моим губам палец, как в раннем детстве.
– Что это? Что ты жуешь?
Моя барабанная перепонка.
Она опустилась на колени, прижалась щекой к кровати и заплакала.
«Она видит его, – подумала я. – Она видит, кто это, но не может прогнать его».
Утром я услышала, как она звонит в свое агентство по трудоустройству и говорит, что не сможет закончить работу. Потом она пришла ко мне в комнату, размешивая пузырьки в имбирном напитке ложкой.
– Да, я понимаю, это он наказывает меня, – сказала я.
Она с удивлением посмотрела на меня.
– Кто?
– Бог.
– Марен… – Мама села на краешек кровати, закрыла глаза и потерла переносицу. – Нет никакого Бога.
– Откуда ты знаешь?
– Никто не знает. Но мне кажется, уж очень удобно люди придумали Бога, чтобы не винить себя. Чтобы не говорить, будто это они сами виноваты во всех ужасных поступках, которые совершали.
Она вышла, но в воздухе как будто повисли слова, которые она не произнесла. «Если нет Бога, то наша жизнь имеет смысл».
Я не ела несколько дней. Сжимала губы, когда она пыталась напоить меня имбирным напитком или дать антибиотики. В глазах плясали пятна, губы дрожали, время от времени что-то оказывалось во рту, но мне было все равно. Боль в ушах утихла, сократилась до привычных глухих ударов. Я едва слышала мамины уговоры попить.
– Тебе грозит обезвоживание. – Она потрясла меня за плечи и заставила сесть, а я совсем не сопротивлялась. – Если продолжишь в том же духе, мне придется отвезти тебя в больницу.
Я не слушала. И не шевелилась. Я закрыла глаза, и все вокруг перестало существовать.