— А вот я никогда не буду военным! — проговорил он упрямо, сам не зная для чего, и повторил еще два раза: Не буду, не буду!
— А кем же вы будете? — Глаза Лины зажглись снисходительной насмешкой.
— А я буду писать поэмы! — дрогнувшим голосом объяснил Павел.
— Это какие поэмы?
— Странно, какие: как люди живут.
— А как люди живут? Я не читаю ничего, — книжки скучные!
Павлик искоса взглянул на нее: что за ничтожное создание перед ним сидело! И он мог из-за нее еще так мучиться, так волноваться!
— Нет, книжки не скучные! — угрюмо сказал он, и в его голосе зазвенело нескрытое презрение. — Знаете ли вы поэму про епископа Гаттона? Как бы знали, не так заговорили бы: ведь его мыши живьем загрызли!
— А за что загрызли? — вздрогнув, спросила Лина и даже придвинулась. — Вы непременно расскажите!
Павлик поглядел на Гришу. Даже военный человек насторожился.
— Рассказать? — спросил он нерешительно, и кузина Лина даже придвинулась к нему и за руку взяла.
Начав смущенно, постепенно оправился Павлик. Голос его звенел негодующе, когда рассказывал он, как жестокий епископ запер голодных в сарае и сжег их там; смешливо слушавшая вначале, насторожилась кузина Лина, когда же пришла повесть о грозной расплате, из глаз ее полились градом негодующие слезы, и, захватив руку Павлика, она до боли сжала ее и крикнула:
— Так ему и надо! Как хорошо ты говоришь! Ты… Ты…
И внезапно свершилось невероятное: она разом поднялась, положила на шею Павлика руки и, поцеловав его в щеку, заливаясь слезами, побежала прочь.
Беспокойно стало на сердце Павлика. На несколько мгновений даже в голове потемнело.
— Ведь она, кажется, поцеловала меня! И «ты» сказала! — слабо вздохнув, проговорил он и поднялся, а за ним поднялся и кадетик Гриша.
— Телячьи нежности! — ворчливо бросил он.
Не спалось ночью Павлику.
«Она поцеловала меня, — неотвязно звенело в сердце. — И тогда раз Пашка сделала это… и как было неприятно… Отчего же теперь?.. Точно снежинка упала на щеку… Так хорошо было… Отчего?»
А потом еще:
«Отчего это рябую, некрасивую Пашку так жалко? Разве она виновата, что рябая, бедная, что у ней нет алого бантика в волосах?»
Ночью Павлик вдруг просыпается оттого, что кто-то явственно ударяет молоточком в его сердце: тук!
Садится на своей постели, касаясь сердца, а молоточек уж звенит над ухом, и вся фраза Пашки, почему-то потерянная днем и забытая, звонко Выковывается в памяти: «Это и есть тот кадет из Ольховки, который всему меня научил!»
Кадет тут же рядом: это Гришка Ольховский; он спит безмятежно в маминой постели и всхрапывает, как жеребчик; его лицо уверенно, спокойно; он научил Пашку чему-то стыдному — и вот лежит перед Павликом сытый и круглый, как отъевшийся боровок.
«Нет, здесь что-то не так, — говорит себе Павлик, ощущая в сердце уколы. — Раз он сделал что-то дурное девчонке Пашке, хотя и некрасивой, он должен за это ответить… Да верно ли, сделал? Не врет ли Пашка? Это необходимо узнать».
Весь захваченный мыслью, Павлик сейчас же спускает ноги с кровати и решительно подходит к спящему кадету.
— Эй, Гриша, пойдем!
— Что? Звонок? — спрашивает еще сонный кадет, но сейчас же садится на постели, должно быть вспомнив корпусные порядки.
— Выйдем в садик, я спрошу тебя кой о чем.
Видимо, все еще во власти корпусных распорядков, кадет послушно поднимается и выходит вслед за Павликом в сад.
24Круглая, милая, как серебряный блинок, луна глядится с середины неба. Две исполинские березы овеяны серебряной пылью и дремлют; где-то в затихших кустах мелодически зюкает невидимая птица, должно быть, скоро рассвет. Так тихо, и благостно, и спокойно под этой луной сияющей, что раздражение смывается с души Павлика, и он, подвинувшись к севшему на крыльце босоногому Грише, сонно скребущему мохнатые ноги, тихонечко говорит;
— Вот я вызвал тебя, разбудил, Гриша: уж очень узнал я странное недавно; мне надо тебя накрепко расспросить.
Широко раскрывает рот Григорий и рычит медведем:
— А мне втемяшилось, будто я в корпусе и дали звонок вставать.
— Нет, ты не вставай, — еще тише говорит Павлик и придерживает его за холщовую штанину. — Я спрошу только немножко, и потом мы оба отправимся спать… Правда ли, что у вас в Ольховке прошлым летом наша прачка служила, и девочка у ней есть, Пашка, одна?
Несколько секунд Гриша смотрит на него не мигая.
— И за этим ты меня с постели уволок? — осипшим от удивления голосом спрашивает он.
— Да, уволок, — еще смущеннее шепчет Павел и вновь хватается за его колено. Мне Паша сказала, что это ты всему гадкому ее научил.