И тут же раздражение на Тасю смешивается у Павла с озлоблением на ее мужа. Следы его влияния усматривает он в этом стремлении Таси к спокойствию и тишине. Разве не бывало этого в жизни, что милые, чуткие, полные нежных движений сердца девушки, выйдя замуж, становились спокойными, обращались в ничтожную веру своих мужей, ценящих выше всего тот мещанский порядок, который установлен от века? Достаточно было взглянуть в лицо этого выдрессированного спортсмена, исполненного соков жизни, достаточно было бросить взгляд на его шею, плечи и руки, чтобы сказать с уверенностью, что этот англичанин — типичный «муж порядка и благонравия», какими исполнена земля.
С начала декабря волнения Павла усилились и с ними увеличились нервность и раздражительность. Теперь со дня на день Тася могла ждать телеграммы от мужа. К Рождеству он должен был приехать в Москву непременно. «Никакой англичанин не согласится праздники провести в разлуке с семьей», — сказала раз вечером за общей беседой Лэри, и вдруг бешенство охватило Павла как клещами, и, не будучи в силах противиться нахлынувшему чувству, он почти закричал, что ненавидит всякие прописи и устои, ходячую мораль, что люди бывают глупы и отвратительны, что ничего нет в жизни худшего, «чем пошлый опыт глупцов».
При первом же звуке его голоса побледнела Тася; даже Лэри удивилась волнению Павла; однако она не вступила в пререкания, она спешила к своим бабушкам и быстро поднялась.
— Пусть студенты перестраивают мир на новых началах, на это они мастера, — сказала она, целуясь с Тасей и уходя.
Тася вышла проводить, а Павел остался один, смущенный и раздосадованный своим выкриком. То, что Тася оставалась в прихожей, как показалось Павлу, дольше обыкновенного, то, что доносился до него оттуда несдержанный смех Лэри, стало наполнять его еще большим раздражением, и как только Тася вернулась в гостиную, он тотчас же и сам поднялся, сказав, что должен идти.
«Нет, что же…» — сказали внятно глаза Таси. Она хотела его удержать, он видел это, но то, что она все-таки почему-то не удержала его, а стояла в подавленном неловком молчании, исполнило его злости, и, едва сдерживаясь, он проговорил с дрожью в голосе:
— Я прошу у вас прощения, Татьяна Николаевна, я так всем докучаю своими беседами, что, думаю, мне лучше совсем не являться к вам.
Едва сказал он эту фразу, как сам внутренне ужаснулся ее пошлости. Ему стыдно стало, стыдно и больно; на лице его выступили пунцовые пятна; он видел, что Тася подметила неумную ложь его крика, но ощущение стыда не подавляло в нем раздраженности, а, наоборот, усиливало ее.
И, чувствуя, что лицо его в эту минуту неприятно, он добавил сдавленным голосом:
— Я сам понимаю, что всем надоел, и больше всего — вам.
Он ждал всего самого для себя неприятного, он ждал, что рассерженная Тася скажет ему, что им и в самом деле лучше расстаться, но вот перед глазами его поднимается опечаленный кроткий взгляд Таси, и тихим, проникающим в душу шепотом она спрашивает его:
— Отчего вы так сердитесь? На кого и почему?
Так кроток и чист был вопрос, такою нежностью теплились эти глаза, всегда строгие и священные, что громкое рыдание готово было вырваться из его сердца, но странно: опять не умирилось волнение, и, бледный, с дрожащими руками, с отуманенным взглядом, он прокричал:
— Оттого, что я не могу ждать его приезда! Оттого, что я без меры люблю вас!
И отступает Тася неслышно и подавленно; глаза ее угасли, лицо бледно как мрамор, рука бросила протестующий, безжизненный жест, словно отстраняющий непреодолимую силу.
— Нет, так же нельзя! — точно сказали ее губы, и вот она тихо и безмолвно выходит из гостиной.
Павел стоит у окна, рисует на стекле что-то невнятное; в опрокинутом сердце вместе с нестерпимым страхом веет сладостная жуть. Все-таки он сказал наконец то, из-за чего приходил все эти дни в дом англичанина; правда, настало самое жуткое время, он за миг этот понесет месяцы кары, может быть, месяцы и годы, может быть, всю жизнь, но все же он сказал, Тася это услышала, что случилось впервые в их жизни; этот день — пятое декабря, часы в этот день, в этот миг бьют сколько-то в гостиной, проезжает по улице ломовой, и дрожат стекляшки хрустальной люстры; уголок ковра загнулся на полу по направлению к двери спальной, на вазочке для цветов плохо стерта мистером Чарльзом пыль, значит, он вовсе не такой усовершенствованный и так же, как обыкновенные люди, имеет грехи; на спинке кресла сбилась кружевная салфеточка, Павел отошел от окна, заботливо поправляет ее, разглаживая кончики, и в то же время думает, что жизнь кончена, что он последний раз у Таси, что наступает смерть.