Она снова его поцеловала, причем так ущипнула за подбородок, что Павел чуть не вскрикнул. Осторожно покосился он на Лину. Она отодвинулась от Гриши и смотрела на Павлика во все свои милые, затененные ресницами глаза.
— А мой-то Гришка совсем чумичка! — сказала еще Александра Дмитриевна и покачала головою, — Никак не могу приучить его к чистоте. Грязный, оборванный, задирает мальчишек.
— Ну и пусть задираю, пусть оборванный! — сердито буркнул Гриша.
Свирепого вида кухарка подала на микроскопическом блюде яичницу и, топая сапожищами, скрылась. Александра Дмитриевна сейчас же принялась разрезать ее ломтиками и положила всем на тарелки по кусочку. говоря:
— Это самое здоровое блюдо, мы мясо едим только в холода!
Съели яичницу. Гриша глотал не жуя и запивал водою и запихивал себе в рот такие куски хлеба, что его шея багровела. Так он не позволял себе держаться в гостях.
— Что там еще? — крикнула Ольховская по направлению к кухне.
Опять вошла свирепая кухарка и опять принесла на таком же блюде точно такую же яичницу.
— Кому еще положить? — громогласно спросила хозяйка, и Гриша покатил по столу свою тарелку.
— Григорий! Держись деликатнее! — приказала мать.
Они не успели оглянуться, как снова появилась кухарка, и снова на сковороде ее дымилась яичница.
Это бесконечное количество яичниц вдруг вскинуло Павлика. Он взглянул на мать, густо покраснел, хотел было сдержаться, но не смог и вдруг начал смеяться. Яичница за яичницей!
— Павлик, что с тобой? — сказала сконфуженная Елизавета Николаевна.
Павел сделал сверхъестественное усилие и остановился.
— Я вспомнил, по дороге лаяли собаки, — проговорил он и опустил глаза. Опять на него нападали приступы смеха, но он тискал себе под столом руки и стремился сдержаться. После яичницы подали простоквашу, и затем все встали из-за стола.
— Деревенский стол очень исправляет желудок! — назидательно объяснила Александра Дмитриевна и, вероятно, поверив объяснению Павлика, обратилась к нему с шуточным вопросом: — Так как же, бежали за вами собаки, а?
После закуски она усадила Лину за рояль, а сама пошла хлопотать о чае.
Елизавета Николаевна сидела у окна с Гришей и рассматривала картинки, а Павлик стоял подле кадки с олеандром и смущенно смотрел игравшей Лине в затылок.
Волосы ее были расчесаны в две косы с пробором и крендельками, и узкая белая полоска казалась Павлу такой милой и чистенькой, что хотелось поводить по ней мизинцем. Теперь кадет Гриша был занят с мамой; он объяснял ей атаку под Горным Дубняком. Павлику можно было подойти к Лине поближе и попытаться поговорить.
Но захватывала робость. Так недоступно и священно пахло от девочки духами, так плечи ее белели, так строго и чинно водили пальчики по клавишам, что подойти недоставало мужества. Павел краснел и бледнел и давал себе все презрительные названия, но не отрывались ноги от кадки с олеандром, хотя сердце звало и требовало: «Приблизься, поговори».
«Ну, о чем бы теперь побеседовать с нею? задавал он себе мучительные вопросы. — Можно было подойти к кузине и спросить: «Вы что играете?» Но это было бы слишком просто. Спросить так: «Вы любите играть?» Она бы ответила: «Люблю». «Люблю!» — повторяет Павлик, и по душе его прокатывается сладкий весенний гром. Как поцеловала она его, когда он прочел поэму! Он робок, он застенчив, он не мог на другой день добиться ничего, но если бы он спросил тогда… Ведь поцеловала она — не значит ли это «люблю»…
В его мечтания тихо вступает недоумевающий голос мамы.
— Да сходи же, Павлик, принеси мне из сумочки платок.
— Я схожу! — вспомнив военную галантность, вызывается Гриша.
— Да ты не найдешь, Гришечка, сумочка спрятана в чемодане.
Павлик с досадою и грустью отходит от рояля. А кузина Лина все играет, все играет, звуки все плывут, звенят, ширятся и наполняют очарованием сердце. «Да, вот как играет она хорошо, а ей всего девять, — думает он, — Вот если бы мы женились, она бы постоянно играла мне на рояле, и я бы слушал… Как это хорошо!»
Входит в отведенную им комнату; там две бабы расставляют кровати, а Александра Дмитриевна стоит с куском ветчины в руках, жует и дирижирует сальными пальцами. Увидя Павла, она прячет бутерброд за спину и спрашивает его:
— Ты, Павлик, что?
— Я пришел… достать сумочку, — сконфуженным голосом объясняет Павел и роется в чемодане. «Какая бабушка странная! Втихомолку ест ветчину».
Выходит с платком, приближается к залу, а звуки все плывут, наполняя сердце трепетом. Но опять не смеет подойти к кузине, как ни бранит себя, как ни заставляет. Слишком уж элегантна она, слишком образованна, и косички такие неприступные — никак не подойти.