Где-то в отдалении, вероятно в первом этаже, в ресторане заиграла машина. Она гудела что-то нудное, торжественное, похоронное. «Коль славен наш господь в Сионе» — сразу узнал Павел, а мама вздрогнула и горько взмахнула рукою, точно желая прогнать музыку. Вспомнил и Павлик: тянулся траурный катафалк с наряженными в белое конями, равнодушные люди несли на малиновых подушках ордена; диакон, идя, все посматривал на свои ноги: он забыл надеть калоши, а было сыро. На громадной площади катафалка жалко и жалобно высился гроб… Неужели это хоронили отца?
Не будучи в состоянии выносить музыку, мать спешно закрыла окно, но и сквозь сдвинутые рамы пролезали тягучие навязчивые звуки, и не мог себе «изъяснить язык» Павлика, отчего так больно, так тягостно и грустно было слушать их.
Они так и заснули под эту зловещую музыку. Неизвестно почему машина нее играла одну и ту же арию. Испорчены ли были все другие валы или уж нашлись такие любители «задушевного», только играла она до самою рассвета «Коль славен», и в жутком чувстве беспомощности и одиночества Павлик перебрался к матери в постель. Долго шептались они, вспоминая бывшее, долго всхлипывали и целовали друг другу руки, наконец заснули.
38Утро было ясное, солнечное, но нерадостные поднялись оба: и Павлик и мама.
Предстояло идти с визитами ко всем родственникам, и прежде всего к тем, у кого Павел останется жить.
Неспокойно было на сердце Павлика. Казалось неприятным знакомиться, видеть новые лица, говорить с ними о чем-то. Вероятно, все будут рассматривать его, расспрашивать, а он должен будет отвечать, кланяться, давать разъяснения.
Одевались они оба медленно, с неохотой.
— Нам придется зайти, Павлик, и к бабушке Анне Никаноровне, ты непременно у ней ручку поцелуй, — сказала мама.
Вышли на улицу, хотели идти пешком, но так тревожно было на сердце мамы, что она не могла идти, наняли извозчика.
Случайно в доме тети Фимы на их звонок долго не отпирали. Павлик обиженно посмотрел на маму. Та отвернула лицо и еще позвонила. Наконец послышался топот ног, лязгнул изнутри большой железный крючок, они вошли в прихожую, завешанную со всех сторон пальто и накидками.
Прихожая была маленькая, зато рядом тянулась холодная громадная зала с блестящим паркетом. Темнел рояль, стулья стояли у стен, в арку была видна зеленая гостиная мебель, а дальше за притворенными дверями кто-то говорил низким охрипшим голосом.
Первыми встретили гостей две девочки. Одной было лет шесть, другой восемь. Они обе окинули Павлика лукавыми взглядами и обе разом побежали, что-то крича. Павел только и разобрал: «Мама, приехали»…
Выходя из прихожей, Елизавета Николаевна быстро провела гребенкой по волосам Павлика и одернула на нем костюмчик.
— Ну, вот и Лизочка! — раздался из смежной комнаты уже знакомый Павлику музыкальный голос, и он увидел подходившую к нему тетю Евфимию Павловну. В светлом шелковом японском капоте, с обнаженной грудью, она казалась совсем молодой и прекрасной, как девушка. Павлик дружелюбно ей улыбнулся и опять, как и при первой встрече, поцеловал ей руки. Не любил он целоваться, но такие руки были милые, и пальцы скользили, как атласные. Радостно стало Павлику.
— Да какой же он кавалер! — смеясь, сказала тетя Фима и, обняв, поцеловала Павлика в лоб и щеки. — Пойдем, Лизочка, прямо в столовую, там нас дожидается самовар.
В столовой, однако, светлое настроение Павла схлынуло. И в комнате было темно, и сидело в ней много народу, и первые, к кому Павлика подвели, были двое угрюмых: старик и старуха. Еще старик был ничего, с унылым лицом и лысенький, он приветливо улыбнулся. Но старуха, сидевшая у самовара, взглянула на Павла угрюмо-раскосыми глазами, не поцеловалась с ним и только подала ему свою сухую шершавую руку.
— Вам сколько сахару? — спросила она Елизавету Николаевну грубым голосом, однако с ней поцеловалась.
Стол был не очень велик, поэтому, чтобы дать место Павлу, одного из мальчиков отсадили с чашкою к подоконнику. Мальчиков была целая куча, но оказалось, что в семье тети Фимы было их только двое, — остальные были дети другого дяди, брата Петра Алексеевича, приехавшего погостить из деревни.
— У вас много детей, а я вам еще своего… — сказала за чаем Елизавета Николаевна.
Сидевшая за самоваром старуха ожесточенно двинула чашками, а тетя Фима поспешила объяснить:
— Это все гости, Лизочка, дети Григория Алексеевича, а моих только пятеро… Бабушка Прасковья, налейте Павлику еще.