— А где же тетечка? спросила Елизавета Николаевна.
Глашенька, оказавшаяся племянницей бабушки, ответила:
— Она в молельной, сейчас выйдет к чаю, — и повела их за собой.
Хотя и показывала мама Павлику знаком, чтобы он и у этой поцеловал ручку, не стал целовать Павел: он был сердит на маму, да и черная, сморщенная Глашенька не понравилась ему.
Такой тихий, унылый и немой был дом у бабушки, особенно после шумных, наполненных детскими голосами домов обеих теток.
Везде были разостланы коврики, везде серели половики: в каждой комнате горело по лампаде, и иконы в углах были черные, огромные, строгие и печальные.
Еще ранее мама рассказывала, что все у бабушки «староверы», но она не объясняла подробнее, что это означает, и только говорила, что у бабушки никому нельзя курить.
И теперь, рассматривая иконы, Павлик на все косился недружелюбно: сурово было слишком и безрадостно. «Здесь бы я не прожил и дня».
Почему-то нельзя было войти в молельную к бабушке; приходилось дожидаться в столовой, пока она выйдет. И говорить, очевидно, не позволялось громко. Глашенька понизила свой скрипучий голос, и сейчас же и Елизавета Николаевна стала шепотом говорить.
«Как здесь все противно!» — сказал себе Павлик и неприязненно смотрел, как аккуратно и четко насыпают в чайник сморщенные ручки Глашеньки цикорий (бабушка пила кофе), как осторожно и заботливо раскладывает она в вазочки мармеладки и печенье. «Наверное, скупая и скряжная!» И сейчас же вспомнилось о том, как встретили его у тети Наташи. «И целый час не выходит!» Все неприязненнее становилось на сердце.
Наконец-то раздалось за дверью шуршанье шелковых юбок, какой-то трезвон и шипенье — и Глашенька проворно вскочила на ноги.
— А вот и маменька! — пискнула она, и Елизавета Николаевна тоже поднялась в ожидании, а Павлик остался сидеть на стуле, как и сидел, и не поднимался, как ни посматривали на него крохотные глаза Глашеньки и опечаленные глаза мамы.
«Так вот и не встанут», — решил он и отвернулся.
Шипение и трезвон и шелест, однако, приблизились, потом сморщенные руки бородатого лакея раздвинули шире половинки дверей и скрылись, и показалась бабушка.
— Ну наконец-то! — шепнул Павлик, уже дрожа от озлобления. — Наконец сподобились.
Он именно и сказал это, прочитанное в книгах слово «сподобились» И уже готовился усмехнуться, как поднял глаза на вошедшую бабушку и замер.
41Подходила к ним крошечная старушечка в лиловом шелковом платье, в лиловом же чепце. На плечах болтались, как крылышки, кусочки горностаевой душегрейки. Личико у бабушки было крошечное, словно из желтого воска, и ручки были крохотные, тоже желтые, как ссохшиеся репки, И на голове из-под чепчика виднелась серебряная прядка. «Разве на этакую было можно сердиться? — проникло в сердце Павлика. — На этакую, еле живую, уже не похожую на человека».
Но он еще более изумился и привстал, когда увидел на себе словно светящийся взгляд бабушки. Глаза у нее были тоже желтые, как все лицо, но блистали, как свечечки. Какое-то сияние исходило от них; они теплились, и светились, и пламенели ровно, и тут же на кистях рук бряцали четки, и Павлик понял причину исходившего от бабушки трезвона.
— Тетечка! — сказала Елизавета Николаевна и пошла поспешно навстречу.
— Бог милости прислал, голубка, голубка… — проговорила в ответ бабушка, и голос у нее был тихонький, хрупкий, словно кипарисовый или восковой. — И птенчика твоего вижу, и птенчик прилетел…
Она положила на голову Павлика свою маленькую руку и улыбнулась, И точно светлело под ее улыбками вокруг.
— И Глашенька тут же, Глашенька опечаленная, да будет радостно всем.
Опять затрезвонили четочки, а Павлик стоит все под рукою бабушки и не движется и думает: «Чей это голос бабушкин напоминает? Чьи это речи, не речи, а словно сказания из Псалтыри-книги, такие радостные, такие Жуткие, такие осветленные?» И вспоминает Павлик, и вздрагивает радостно: «Федю блаженного напоминает бабушка, напоминают слова ее». Так разительно это и приметно, так радостно заметить это и сказать всем и объявить, что не сдерживает своей радости душа Павлика.
— Я, бабушка, в деревне блаженного Федю видел! — вместо приветствия, вместо всего, что при встречах полагается, говорит он негромко под удивленными взглядами мамы и Глашеньки.