Василий Белов
ЦЕЛУЮТСЯ ЗОРИ… Киноповесть
Днями в полях млеют на солнце многоцветные травы. Повсюду нестихающий звон кующих кузнечиков, волнистое марево струится на горизонте, и белые, будто сдобные облака выплывают из-за края земли. Они плывут широко и ровно, никуда не торопятся, в бездонном небе весь день плавится солнечный слиток — космато и яро. Вечерами облака встают у зари на приколе или исчезают совсем. Громадное солнце, румяное и покруглевшее, едва успевает скатиться за лесное кольцо, а в небе, над речкой, уже мерцают две-три зеленые звезды.
Тогда в палисадах долго возятся, устраиваются на ночлег хлопотливые птахи. Белая ночь опускает на деревню неуловимо дрожащую кисею сумерек. В поле, у речки, высоко в небе тонким столбом дымит красный мальчишечий костер. Там, за омутом, спокойно и отрешенно кричит дергач, а тут, в деревне, вздыхают в хлевах подоенные коровы. Ночь так светла, что в полях хорошо видны синие, желтые и розовые лядины цветов, и далеко-далеко очень ясно различаются крыши соседних селений.
Я лежу на лужке в компании двух здешних жителей: Николая Ивановича и Лешки. Николай Иванович, коренастый молчун, давно сидит на корточках, опершись спиной об изгородь. Ему так легче сидеть, раненное во время войны бедро у него частенько побаливает. Он то и дело прикуривает папироску «Север». Лешка, здоровый и говорливый, моложе Николая Ивановича лет на тридцать, но уже сравнялся с ним в чем-то главном. Он то ляжет на живот, то усядется, калачом ноги.
— А вот ты мою жизнь опиши, — предлагает он. — Только не пропечатывай. Знаешь, какую книгу можно составить? У-у! Не меньше Библии.
Я не очень-то верю Лешке и говорю:
— Взял бы да сам написал.
— Один раз пробовал.
— Ну и что?
— Почерк очень худой, — вздыхает Лешка. — Мне по письму учительница одне колы ставила. Такие были колы ядреные! Вон Николай Иванович, когда бригадиром был, все огороды загородил. Моими колами. Правда ведь, Николай Иванович?
Николай Иванович курит, не отзывается.
На улицах быстро стихают крики мальчишек и лай собачонок. Одна за другой тают компании говорильщиков. Обрывается игра на гармони, похожая на голубиную воркотню, кто-то поприлаживался поиграть, да и замолк, будто приговаривая: «Ишь ты, совсем разучился. Вконец разучился, право слово». Запоздалая девочка гонит домой одуревшего от ночной светлоты теленка. «Бессовестный! — ругает она его. — Шпана, вот ты кто!» Теленок останавливается, недоумевает и, расставив ноги, добродушно глядит на нее. И девочка не выдерживает сердитого тона, прыскает в ладошку. Оба дружно бегут домой.
Поговорив с мужиками о том о сем, я чувствую, что сейчас обязательно последует вопрос о моем заработке. Уже так повелось: где бы я ни был, в какой деревне ни ночевал бы — везде спрашивают прежде всего, сколько я получаю. Конечно, только после того, как убедятся, что человек приехал не за фельетоном. Частенько я притворяюсь во время поездок то рыболовом, то музейным работником, то каким-нибудь лесным инспектором. Тогда у людей почему-то не возникает этого назойливого и не очень приятного любопытства относительно моих заработков. Однако здесь меня знают как облупленного.
— Ну а вот, к примеру, взять, — Николай Иванович давит окурок о каблук сапога, — тех же писателей… Какой примерно у них заработок? На окладе али поденно?
— Поденно… Есть, конечно, и на окладе.
— Понятно, — оживляется Николай Иванович. — Ну а сколько, к примеру, на день обходится?
— Да ведь как сказать? У кого как.
— Ну а все ж таки?
Я начинаю крутиться, как на колу сорока. Что я могу ответить? Сказать правду — они все равно не поверят, врать тоже не хочется. Меня выручает Лешка, который спрашивает о Шолохове, и наш разговор постепенно теряет неприятную для меня остроту. К тому ж и воспитанный Николай Иванович замечает мою неохоту говорить на эту щепетильную тему.
— Нет, нет, а ты вот про нас-то опиши! — Лешка стучит Николая Ивановича по спине. — Как мы в город-то с Егоровичем ездили. А Николай Иванович? Как зубы-то дерьгали…
Но Николай Иванович знает, что мне давно известно это, по его мнению, совсем не интересное дело. Он поднимается и топает о лужок сапогами:
— Пойдемте-ко спать! Время много.
— Спать! Тебе только бы спать! — намеренно сердито ворчит Лешка и поднимается сначала на четвереньки. — А женка рассердится, ежли уснешь раньше ее! Гляди, Николай Иванович, как бы хуже не было.
Николай Иванович не отвечает, мы прощаемся и расходимся по домам.
Все затихает в деревне, все засыпает, один костер еще дымит у реки. Белый дым тонким, прямым, очень высоким столбом уперся в зеленое небо. Сумрак, тишина. Но я знаю, что едва успеет погаснуть вечерняя заря, как на севере, чуть правее того места, где она только что потухла, родится дальний, еле уловимый отблеск утра. «Целуются зори», — говорят в народе про эту странную пору.