Наверно, сделать это было полегче, чем выбраться из Штутгофа, и под утро той ночи он оказался в районе действия другой партизанской бригады, которой лихо командовал молодой комбриг, бывший ленинградский инженер Войцеховский. По-видимому, у того были иные представления о бдительности, чем у соседей. Выслушав беглеца, комбриг без лишних слов отрядил его в разведку - под присмотром надежных ребят, которым надлежало испытать новичка боем. Забегая вперед, замечу, что это испытание длилось недолго, Войцеховский понял, с каким парнем имеет дело, и уже через полгода назначил Карпюка командиром вновь созданного отряда Калиновского. Этим отрядом Карпюк и прокомандовал до освобождения Белорусии летом 44-го года. Как командовал - о том свидетельствуют полученные им ордена Боевого Красного Знамени, Отечественной войны, польский орден Виртути милитари и другие награды.
Тут может возникнуть естественный вопрос: насколько достоверны изложенные выше факты, которым, разумеется, не был свидетелем автор? На это отвечу, что автор осведомлен о подробностях карпюковских перипетий не только из его личных рассказов, но также из рассказов и воспоминаний самого комбрига Войцеховского, приезжавшего в Гродно, где мы встречались втроем. Непьющий Карпюк "для компании" с изрядно выпивавшим гостем приглашал также выпивавшего Быкова, который и стал свидетелем долгих бесед двух гродненских партизан.
А тем временем Карпюка исключают как двурушника и дезертира, врага, пробравшегося в сплоченные ряды КПСС. К тому же в годы войны сотрудничавшего с оккупантами.
Журналисты в редакции были шокированы. Молодые потиху возмущались, а те, кто постарше и поопытнее, глубокомысленно помалкивали,- многое из карпюковских перипетий им было хорошо известно еще с 30-х годов. Вскоре дело Карпюка передали в городскую прокуратуру - для получения санкций на привлечение "бывшего члена КПСС" к уголовной ответственности. Прокурор города Волох потом рассказывал, что, получив из КГБ это дело, почувствовал некоторое затруднение и позвонил (вот когда телефонное право - во благо) первому секретарю обкома Микуловичу. Тот, похоже, медлил с ответом (понимал, что за ним последует) и спросил прокурора, все ли пункты обвинения надежно доказаны? На этот раз от прокурора потребовалось кроме верности букве закона и КГБ еще кое-что по части человеческой совести. На вопрос хозяина области он высказал некоторые сомнения, на которые последовало указание вернуть дело на доследование, чтоб уж обвинить наверняка.
Для самого обвиняемого вся история о его вымышленных преступлениях была ясна как божий день. Карпюк все опроверг устно и письменно. Казалось, опровергнуть многое не составляло труда, кроме, пожалуй, ведомости из Штутгофа на получение немецких марок с его, Карпюка, подписью. Происхождение этой подписи обвиняемый не мог объяснить. На ксерокопированной странице ведомости отсутствовал титул, значились только фамилии и сумма в марках с росписями получателей. Делалось допущение, что это оплата тайных услуг заключенных. Ведомость была серьезной уликой против обвиняемого, на ней строилось многое в его злополучном деле. Среди прочего, например, сотрудничество с гестапо начальника штаба отряда, жившего в Польше, внедрение Карпюком в советскую диверсионную группу, десантированную на территорию Чехословакии, агента абвера, клеветническое доносительство на соседа Грушевского. Было отчего сойти с ума.
Несчастья обрушились на человека, словно каменный обвал в горах. Первым делом Карпюка отстранили от работы секретаря областного отделения Союза писателей, лишив 80-рублевой зарплаты. Различные редакции Минска и Москвы разом отказали в публикации его произведений, из издательских планов были выброшены все карпюковские заявки. А тут еще пришлось положить в онкологию жену-учительницу, на руках безработного остались двое сыновей-студентов и дочь-школьница. Жить стало не на что, кормить семью нечем. Время от времени он писал заявления в Литфонд об оказании материальной помощи, но оказывали помощь маленькими дозами раз в году. Другой помощи ждать было неоткуда. Руководство Союза писателей БССР заняло выжидательную позицию, явно поставив ее в зависимость от исхода апелляций Карпюка в партийные органы. В это время мы иногда встречались втроем и старались подбодрить страстотерпца. Борис Клейн воодушевлял его на борьбу: "Пиши, жалуйся, попробуй попасть на прием к Машерову, он ведь тоже партизан, должен понять. Обращайся к своим партизанам, наверно же, кое в ком еще сохранились остатки совести. Дергайся! Потому что под лежачий камень вода не течет... Я на будущей неделе, возможно, буду встречаться с Микуловичем, постараюсь поговорить о тебе..." Так говорил Клейн, еще не подозревая, что уготовано ему самому. Я, хотя и был беспартийным, но тоже имел кое-какие намерения в Минске и предпринимал некоторые шаги в защиту друга.
Карпюк дергался, физической энергии у него хватало, жажды справедливости тоже. Но ощутимого результата пока не было.
Вскоре после исключения он пишет около трех десятков писем товарищам по войне, партизанам своего отряда. И не получает ни одного ответа. Между тем их ответы пополняют его "дело" в горкоме, и можно догадаться о содержании тех ответов, сочиненных под диктовку следственных органов. Партизанский отряд имени Калиновского был признан как не существовавший, его командир, таким образом, оказывался в роли самозванца. Карпюк бросается в Минский партархив, где хранились партизанские и партийные документы времен войны, и не находит ни одной бумажки по своему отряду. Исчез даже отчет, который Карпюк самолично писал после освобождения Белоруссии. Зато его "дело" в эти дни пополняется еще одной бумажкой, подписанной бывшим комбригом и другом Войцеховским. Оказывается, "никакого вклада в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками отряд имени Калиновского не внес и вообще он, командир бригады, командиром этого отряда гр. Карпюка не назначал".
Доведенный почти до отчаяния предательством недавних друзей и соратников, Карпюк на последние деньги покупает билет на поезд и едет в Ленинград. К его удивлению, Войцеховский принимает его по-прежнему тепло и на возмущенный вопрос приезжего отвечает обескураживающе просто: "А что я мог сделать, Алеша? Что они потребовали, то я и написал". Результатом этой поездки стала другая бумажка за подписью бывшего комбрига о том, что "товарищ Карпюк А. Н. с такого-то и по такое время являлся командиром отряда имени Калиновского и проявил себя с наилучшей стороны". С этой спасительной характеристикой Карпюк бросается в Гродненский горком, где первый секретарь А. Могильницкий невозмутимо ответствует: "А зачем нам эта бумажка? У нас имеется другая бумага от Войцеховского. Она нас больше устраивает".
Их устраивало лишь то, что было против их жертвы (что работало на дьявольский замысел подавления). Что давало возможность до конца растоптать человека во имя беспрекословного повиновения и бетонного единомыслия. (Во имя партийной дисциплины и чекистского правопорядка.)
Начался многолетний период в жизни писателя, состоявший из непрерывных, изнуряющих попыток прорвать заколдованный круг абсурда. Пока его дело путешествовало по апелляционным инстанциям, карательные органы терпеливо выжидали, плотоядно потирая руки. Утверждение исключения из партии должно было стать сигналом для нового процесса - уголовного. Уж тут для чекистов появлялась возможность отличиться, заработать ордена, звезды, новые квартиры. Как же - известный писатель, герой войны - и агент гестапо, разоблаченный усилиями чекистских органов. Некоторые из доброхотов советовали Карпюку плюнуть на справедливость, все признать и покаяться, умилостивив жаждущих его крови. Карпюк, однако, не торопился каяться, продолжал единоборство, хотя возможности его были ограничены. Аргументы, исполненные логики и элементарного смысла, не принимались в расчет. Свидетельские показания в пользу обвиняемого отвергались. В такой ситуации требовалось хотя бы элементарное чувство справедливости и сколько-нибудь беспристрастный подход к этой - от начала до конца сфальсифицированной постыдной истории.