"Анализ текущей ситуации в регионе продолжается.
Возможность оперативного вмешательства исключена.
Рекомендуем священнику Гатти и другим лицам сохранять нейтралитет.
Вмешательство возможно в случае международного запроса или консенсуса ООН."
Под текстом стояла подпись: Офис наблюдения. Центральноафриканский сектор.
— То есть нас нет, — тихо сказал Гатти.
— Нас никогда и не было, — ответил Кордова. — Мы были записью в их списке. Сигналом. Вариантом. Не болью.
Гатти сел. Впервые за сутки. Он не упал, не осел. Просто сел, как человек, у которого кончился путь — но не вера.
— Значит, мы одни, — произнёс он.
— Да, — подтвердил доктор.
— Как и всегда, — добавил Гатти.
Он посмотрел на дверной проём, где висел свет. И подумал о том, что даже свет не знает, зачем он ещё горит.
Позже, в храме, он молился. Но не просил.
Первый снаряд разорвался в южном районе. Там, где ещё утром стояли лавки торговцев, где пахло хлебом и специями. Грохот был не просто громким — он словно разорвал не воздух, а ткань времени. После него не наступила тишина. Наступило оглушение.
Отец Гатти выскочил из часовни на улицу. Над городом поднимался столб дыма, пульсирующий, рваный. Как чёрная вена в небе.
Дети кричали. Женщины молились. Кто-то бежал. Кто-то просто стоял, не веря.
Второй снаряд ударил ближе. Он попал в здание школы при монастыре, старую каменную постройку, которую реставрировали почти десять лет. Гатти побежал туда. Внутри был ад.
Камень. Кровь. Обломки досок. Под завалом — тела. Он увидел Агнес — 14 лет. Её рука торчала из-под балки. Её глаза были открыты. Хотел закрыть их, но рука не поднималась.
И в этот момент он понял: слёзы — это роскошь. Сейчас — нужно действие.
Третий снаряд разорвался рядом с госпиталем. Он видел, как в небо взлетели каталка, тенты, крик. Раненые, которых привезли с окраин, были убиты там же, где и хотели их спасти.
— У них нет цели, — сказал Исаак, задыхаясь. — Они стреляют в город, как в живое тело. Не выбирая органов. Не различая боли.
— Это и есть цель, — ответил Гатти. — Чтобы мы забыли, кто мы. Стали только криком.
Он вернулся к собору. Пол храма был усеян пеплом и раненными. Витражи трещали от грохота. Люди прижимались друг к другу. Некоторые молчали. Некоторые пели. Некоторые просто держали свечи.
Гатти прошёл по проходу. Поднялся к алтарю. Под ноги ему попала капля крови. Он не понял — чья. Может, его. Может, общей.
Он поднял глаза к куполу, где ещё держалась фреска Спаса.
И спросил — не голосом, а дыханием: «Ты слышишь это? Если нет — тогда я должен стать тем, кто слышит за тебя.»
Снаружи гремели залпы. Улицы превращались в сплошное поле боли. А в сердце — оставался храм. Но и он — дрожал.
Когда началось наступление, никто не кричал «в атаку». Солдаты шли молча. Под прикрытием дыма. Они не бежали — они вползали в город, как жара, как яд. В какой-то момент пыль между домами зашевелилась — и появились тени с оружием.
Исаак выстрелил первым. Он не умел стрелять. Пуля ушла в воздух. Но солдаты остановились. Они не ожидали, что здесь — стреляют. В ответ началась настоящая стрельба.
Храм превратился в баррикаду. Лавки, двери, остатки стен — всё стало укрытием. Мужчины с палками, мачете, старым ружьём без приклада. Они не думали, что победят. Они просто не хотели умереть молча.
Один солдат был ранен — в шею. Он упал прямо у западного входа. Его звали Жером. Он был из Сен-Флёра. Его мать пела в церковном хоре. Когда его нашли, он шептал молитву. Не имя генерала. Не приказ, а молитву. Смерть — делает выбор яснее.
Отец Гатти стоял у центрального прохода. В руках — крест. Он смотрел, как в него целятся. Как пули ложатся ближе. Как вокруг всё разваливается и всё же — он не отходил.
— Уходите, падре, — раздался голос рядом. — Уходите, пока есть шанс.
Это был Самуэль. Солдат. Христианин. Местный. Его лицо было покрыто копотью и потом. Но в глазах — ещё оставалась душа.
— Я могу вас вывести. У меня есть грузовик. Остался водитель. Мы уедем.
— Здесь люди.
— Здесь смерть.
— Я знаю. Но пока мы здесь — она нас не забирает. Она нас испытывает.
Самуэль опустил голову. Потом — снова посмотрел:
— Если вы не уедете — сгорит не только храм. Сгорит память.
Эти слова пробили сильнее снарядов.
Пули стали ложиться ближе, задели колонну. Камень сыпался. Витраж с пророком Исайей разлетелся на сотни кусков.
Собор начал рушиться.
И Гатти понял: вера — не в том, чтобы остаться. Вера — в том, чтобы вывезти живых.
— Всем, кто может идти — к восточному входу. Там грузовик.
— А остальные? — спросила женщина с перебинтованной рукой.
— Мы понесём их. Если не можем остаться — мы понесём.
Они начали собираться быстро. Кто-то нёс на руках детей. Кто-то — вытаскивал раненых. Кто-то — просто молился, пока грузили тела. Самуэль прикрывал отход. Он стрелял коротко, чётко. Один за другим — по тем, кто приближался слишком близко.
— Быстрее! — кричал он. — Пока не подошли БТРы!
Гатти шёл последним. С ним — двое стариков. Один — слепой. Другой — с перебитой ногой.
Он держал их обоих.
Собор остался позади. Последний удар артиллерии пришёл в тот момент, когда грузовик рванул с места. Храм Святого Габриэля рухнул. Облако пыли накрыло задний борт.
— Не смотри, падре, — сказал Самуэль. — Его больше нет.
Но Гатти всё равно обернулся. Там не было стены, не было колокольни. Только одна растрескавшаяся фигура Христа, стоявшая среди развалин. Без одной руки, но ещё стоявшая.
Грузовик нёсся через горящий город. Мимо руин. Мимо тел. Мимо вывески, на которой ещё оставались буквы: Missione Sacra.
Ночь встретила их без слов. Только шелестом трав, плачем ребёнка, шёпотом того, кто выжил: «Ты не пришёл. Но я всё равно верю, что Ты был. Потому что мы — ещё едем.»
Грузовик дрожал, грохотал на выбоинах, тряс раненых и уцелевших, как зерно в решете. Ночь, пахнущая гарью и кровью, окружала их с трёх сторон. Далеко за спиной, где в последний раз вспыхнул огонь Сен-Флёра, ещё стоял чад - последнее дыхание сожжённого города.
Отец Гатти сидел в кузове, скрючившись между телами. Он держал голову опущенной, одной рукой обнимал ребёнка, другой — прижимал к груди свою сутану, чтобы она не трепалась на ветру, как знамя на поле смерти.
Их было мало.
Те, кто бежал с ними, были уже не народом, а горсткой теней. Несколько женщин. Трое подростков. Один безногий старик. Плачущая девочка с перевязанной головой. Тишина между ними была гуще, чем ветер.
Доктор Кордова погиб ещё в храме. Когда рухнула восточная галерея, он бросился вытаскивать из-под обломков последнюю девочку. Его накрыло вместе с ней. Только обломок его очков нашли позже в руинах у алтаря.
Исаак погиб позже. Когда грузовик уже тронулся, он остался прикрывать отступление. На мосту. С мачете в руках. Его застрелили. Потом — затоптали.
Самуэль погиб у ворот. Когда пулемётная очередь прошила кузов грузовика, он кинулся закрыть детей собой. Упал навзничь, не крикнув ни разу. Лежал так, будто молился, даже после смерти.
Отец Гатти знал это. Знал — потому что он запоминал лица, а теперь — видел пустоту на их месте. Их больше не было. Только он. И те, кто ещё дышал. Он хотел бы рыдать. Кричать, но вместо этого смотрел в ночь — и держал в себе всё, чтобы не разорваться.
Тогда он заметил её.
Девочка сидела напротив. Лет шести или семи. Грязные волосы. Глаза — пустые, но не сломленные. Она держала что-то в руках — что-то тёмное, сжатое, как последний уголок живого мира.
Цветок. Кроваво-красный. С золотистыми прожилками на краях. Кила Мой.
Гатти застыл. Цветок был грязным. Пыльным. Немного надломленным. Но всё ещё стоял на тонком стебле, упрямо и гордо. Он протянул руку.
— Где ты взяла его? — спросил он.
Девочка ничего не сказала. Только сильнее прижала цветок к груди. И Гатти понял: она принесла его с собой из ада. Через смерть, бегство, пепел. Он закрыл глаза. И воспоминание всплыло, будто написанное на внутренней стороне век.