— Можно? — спросил Дюпон, не подходя слишком близко.
Жоэль не сразу ответил. Но жестом указал на бревно рядом.
— Здесь место для всех, кто не спит.
Люк сел, медленно, по-военному. Некоторое время оба молчали. Деревня вокруг затихала — кое-где стрекотали насекомые, за забором закашлялся козёл. Потом — снова тишина.
— Ты хочешь говорить? — наконец спросил Жоэль, не поворачивая головы.
— Я хочу понять, — ответил Дюпон. — Тебя. Генерала. Всё это.
— Понимание приходит слишком поздно, — резко сказал Жоэль. — Когда уже всё решено.
— Или слишком рано, — парировал Люк. — Когда ещё можно что-то изменить.
Жоэль усмехнулся — сухо, почти беззвучно. Он отбросил кусок дерева, воткнул мачете в землю рядом и наконец повернулся к Дюпону. В его глазах была усталость от постоянного внутреннего напряжения, накапливавшегося годами.
— Ты видишь в генерале Н’Диайе другого диктатора. Я — вижу шанс. Вот и вся разница, между нами.
— Шанс на что? — спросил Дюпон спокойно.
— На сдвиг, — ответил тот. — На удар по старому порядку. Даже если новый будет не лучше, это будет уже не то же самое. Люди проснутся. Поймут, что могут сами. Что могут бороться.
— Ты правда в это веришь? — голос Люка был ровным, почти бесцветным. — Что из насилия вырастет свобода?
— А что, нет? — Жоэль поднялся. Не кричал, но в его словах чувствовался жар. — А ты сам? Разве не делал то же самое? Ты ведь тоже шёл через кровь, чтобы что-то изменить. Только в чужих странах.
Люк смотрел на него снизу вверх. Его глаза были спокойны, но внимательны. Он не спорил, не отрицал, но и не соглашался.
— Да. Я шёл. Но не всегда понимал, во имя чего. И слишком часто видел, чем всё заканчивается.
— Так ты предлагаешь ничего не делать? — Жоэль шагнул ближе. — Ждать, пока Мбуту раскаленным железом выдавит всё живое из этой земли? Пока не оставит никого, кроме своих псов и своих же портретов в школах?
— Я предлагаю не превращаться в то, что мы хотим уничтожить, — тихо сказал Дюпон.
— Слишком поздно, Люк, — покачал головой Жоэль. — Мы уже внутри этого. Каждый из нас. Просто ты это носишь в шрамах, а я — в том, что чувствую утром, когда вижу, как люди в деревне боятся говорить правду вслух.
На мгновение снова воцарилась тишина. Оба стояли рядом, два силуэта на фоне луны, каждый — с грузом своих решений и своей правды. Оба знали, что не смогут убедить другого. Но всё же продолжали говорить. Не чтобы переубедить, а чтобы быть услышанными.
— Ты боишься, что генерал окажется хуже, — сказал Жоэль. — А я боюсь, что никто никогда не попробует стать лучше.
Он говорил не громко, но в голосе было то, что не нуждалось в доказательствах - личная боль. Не вычитанная в книгах, не усвоенная из идеологий — своя, от семьи, от соседей, от улиц, по которым он ходил с детства и видел, как исчезают лица, как исчезает надежда.
— Когда я был маленьким, — продолжил он, — я видел, как жандармы избивали дядю прямо у нас во дворе. Он сказал что-то на собрании — и они пришли ночью. Я помню, как отец стоял рядом и ничего не мог сделать. А мать плакала, но молча. Молчание стало нашей привычкой. И ты хочешь, чтобы мы снова молчали?
Дюпон поднялся. Рост и сдержанность делали его фигурой спокойной, почти статуей. Но он не смотрел сверху вниз. Он смотрел прямо.
— Я хочу, чтобы вы выжили, — сказал Люк. — Чтобы вы не стали следующими, кого жгут на площади. Генералы, президенты, офицеры — они приходят и уходят. Но мёртвые — остаются мёртвыми.
Жоэль опустил взгляд. Его руки были сжаты в кулаки, но не от злости, а от напряжения, от невозможности найти ответ.
— Я знаю, что ты не враг, Люк, — сказал он наконец. — Но ты боишься мечтать. А мне больше нечего бояться, кроме того, что всё останется, как есть.
Они снова замолчали. Вдалеке закричала ночная птица. Листья зашевелились от ветерка, словно кто-то невидимый прошёл между деревьев.
— Тогда не мечтай, — тихо сказал Дюпон, отходя в сторону. — Действуй. Только помни: когда ты начнёшь стрелять — назад дороги не будет. И каждый, кого ты убьёшь, будет с тобой. Всю жизнь.
Он не дожидался ответа. Повернулся и ушёл в темноту, оставив Жоэля одного, с мачете, воткнутым в землю, и лунным светом, падающим на его лицо.
Юноша долго стоял, не двигаясь. А потом медленно вытащил мачете и, не произнеся ни слова, начал рубить сухие ветки. Словно готовился к костру, который вскоре придётся зажечь — ради света или ради пепла. Пока он ещё сам не знал.
Утро выдалось странно спокойным. Всё было на своих местах — крики детей, клевета петухов, скрип водяного пресса у соседей, пыль, поднятая ногами женщин с корзинами. Но в этом ритме чувствовалось что-то не то. Не отсутствие звука — такого здесь не бывало, а паузы между звуками. Как будто деревня знала: кто-то уезжает. Как будто само место готовилось к разрыву — молча, по-своему.
На дороге, у дома Макаса, стояли две машины — тот же пыльный джип и сопровождающий внедорожник. Обе уже были проверены, заправлены и загружены. Люк лично обошёл каждую из них ещё до рассвета, надеясь в последней мелочи найти повод остаться подольше.
Сопровождающий Дюпона охранник поправлял крепление ящика с инструментами. Один из ветеранов Легиона, с которым Люк служил в Чаде, сидел в тени капота и пил воду из фляги. Остальные готовились к выезду молча, по-военному точно.
Во дворе стояла вся семья Макаса. В полном составе.
Коумба, с прямой спиной, в своей простой, но всегда чистой тунике. Мари — с платком на голове, в руках у неё был свёрток с провизией: хлеб, сушёные плоды, немного орехов. Жоэль — в рабочей рубашке, стоял в стороне, опершись о забор. Он не приближался. Видимо, ночной разговор с Дюпоном ещё оставался между ними. Серафина — рядом с матерью, но чуть впереди. Она не смотрела прямо, пока не пришлось.
Дюпон шёл медленно, осознавая неизбежность расставания.
— Спасибо, — произнёс он, глядя сперва на Коумбу, затем на Мари. — За ужин. За разговор. За всё.
Коумба кивнул.
— Здесь тебе всегда рады, Люк. Не забывай, кто ты для нас.
Он протянул руку. Дюпон пожал её крепко, с уважением. Затем обернулся к Мари. Она смотрела на него с материнским выражением, полным беспокойства и тревоги.
— Береги себя, сынок, — сказала она. — И не забывай — у тебя есть где укрыться, если мир снова решит сойти с ума.
Дюпон не ответил. Только слегка наклонил голову и принял свёрток. У него не было слов, чтобы отблагодарить так, как следовало.
Серафина стояла, не двигаясь. В её руках была маленькая плетёная корзинка, перевязанная тонкой верёвкой. Люк заметил, что она держит её слишком крепко — пальцы побелели от усилия. Он, не торопясь, подошёл к ней. Неуверенность повисла в воздухе между ними, но была уже не пугающей — скорей, знакомой. Она подняла глаза — всё так же прямо, без улыбки. Только тихая, почти непереносимая глубина.
— Это тебе, — сказала девушка, протягивая корзинку. — Там бинты и масло от ожогов. На всякий случай.
— Спасибо, — Дюпон взял корзинку обеими руками, как будто это была реликвия, не подарок. — Не знаю, что сказать.
Сераифна качнула головой.
— Не говори. Ты и так сказал достаточно.
Они оба замолчали.
Дюпон чувствовал, как грудь сжимается — не от боли, а от того, что нет слов, которые можно оставить вместо себя. Он хотел что-то спросить, но не нашёл ни вопроса, ни права. А она вдруг сделала шаг ближе — почти бесшумно, почти неожиданно и поцеловала его в щёку. Это был не порыв, не страсть, не прощание навсегда. Это было прикосновение, в котором заключалась вся сдержанная нежность, которую она боялась проявлять. Касание, полное надежды и тревоги, веры и сомнения. Тепло её губ задержалось на его коже, как ожог, не от боли — от жизни.