Называли это по-разному. «Франкофонное партнёрство». «Стратегическое присутствие». «Гарантия стабильности в регионе». Но правда была проще: Флёр-дю-Солей остался колонией. Только теперь — с Конституцией. На бумаге — государство. В речи президента — независимость. В кабинетах Парижа — «особая зона ответственности». А в реальности — контролируемая экономическая платформа, над которой висел французский зонт, но от которой давно отняли собственное небо.
Люди здесь могли голосовать — но не выбирать. Могли говорить — но не быть услышанными. Могли рождаться — но не мечтать.
И среди всего этого — Люк Огюст Дюпон.
Офицер без флага. Солдат без родины. Человек, поставленный управлять не территорией — а равновесием интересов. Он не был ни палачом, ни спасителем. Он удерживал баланс. Убеждал, что хуже будет без него. Что если уйдёт он — придут другие. Хаос. Резня. Пепел. Он держался за эту мысль. Он повторял её про себя, как молитву. И всё же, каждую ночь, он слышал один и тот же вопрос в тишине перед сном: «Если я больше не верю в эту систему — почему я всё ещё охраняю её?».
Он не знал ответа. Но знал, что в момент, когда ответ будет найден — вся система начнёт рушиться. Потому что она держалась на его тишине. На его выученной лояльности. На его нежелании задавать вопросы вслух.
Кабинет был затянут дымом. Тяжёлым, терпким, впитанным в стены и кожу. Люк сидел за столом, не касаясь ни папок, ни радиостанции, ни холодного кофе, стоявшего слева от пепельницы. Он держал сигарету между пальцами, не докуривая. Просто следил, как тлеет табак, как серый пепел плавно сползает по нему, как воздух становится всё гуще.
Он закрыл глаза.
…Коумба. Стоящий у своего дома, с прямой спиной, с голосом, в котором было больше чести, чем в любом мундире.
…Мари. С её тёплыми руками и тем, как она говорила «сынок», без нужды делать паузу.
…Жоэль. Молодой, горячий, упрямый. Готовый умереть за то, что считает правдой. Возможно, глупо. Но честно.
…Серафина. Тонкие пальцы, корзинка в руках, взгляд — не в глаза, а глубже. В него самого.
Они не были героями. Они были — людьми. Настоящими. И они верили. В него. В человека, который приехал на джипе, с винтовкой и чужим флагом. И всё же, они оставили ему место за столом.
Он вдохнул глубже. Дым резанул ноздри.
Перед глазами встал другой образ. Тот, который возвращался реже — но больнее.
…Операция в Сахеле. 1978-й. Легион. Выжженная деревня. Спутанные тела у колодца. Девочка лет девяти с половиной лица — или тем, что от него осталось. Приказ был чёткий: «зачистить всё». Командир говорил: «если останется хоть один свидетель — завтра здесь будет ещё один лагерь». Люк тогда стоял на перекрёстке: либо идти с ними, либо идти против. Люк выбрал — остаться. Не стрелял. Но и не остановил. Просто смотрел, как горит хижина, и как французский офицер записывает цифры на планшете, будто считает не людей, а ящики с провизией.
Он тогда думал: это нужно. Это — война. Это — порядок. Теперь он знал: это была ложь. Ложь, которой прикрывают гниль. Дюпон выдохнул и встал. Сигарета догорела, пепел упал на коврик.
Он подошёл к окну. За стеклом — Вилль-Роше. Пыльный, уставший, затаившийся. Город, живущий на руде, боли и алкоголе. Город, в котором можно было убивать ночью и здороваться днём. Город, который держался только потому, что он — Люк Огюст Дюпон — ещё верил, что должен его держать.
Он вспомнил Орлова. Того, кем тот был — и кем стал. Его глаза, когда он вытащил его с плахи, на которую сам его должен был отправить. Тогда он просто думал: спасаю хорошего бойца. Сейчас — понимал. Спасал человека. Потому что в этом аду они были единственные, кто ещё мог отличить человека от инструмента.
Шахтёры.
Он вспомнил, как однажды утром пошёл на рудник без охраны. Просто посмотреть. На их лица, их руки, на то, как они молчат, когда падают под землю. Один из них, пожилой банда по имени Франсуа, сказал ему:
— Вы, месье Люк, не как они. У вас в глазах — сомнение. А сомнение — значит, вы ещё живой.
Тогда он усмехнулся. А теперь понял. Живой — это не значит дышать. Это значит не верить до конца во всё, что тебе приказывают.
Вернулся к столу. Положил руку на папку с приказами. С тем самым «удержать любой ценой». Его пальцы сжались. Линия костяшек побелела. Он видел перед собой не бумаги — лица. Мертвых и живых. Людей, которым он должен. Не Франции. Не Парижу. Не корпорациям с их пустыми эмблемами.
Он должен народу Флёр-дю-Солей. Потому что они не ждали, но всё же поверили. В эту ночь он сделал выбор. Без пафоса. Без речей. Без барабанов совести. Просто сказал себе — как солдат: «Я не буду охранять мёртвые шахты и чужой страх. Буду защищать живых. И если Франция захочет наказать меня за это — пусть приходит сама.»
Дюпон сел. Взял ручку. Открыл канал связи со штабом.
— Готовность? — спросил он, и в голосе не было больше сомнений.
— Штаб на линии, капитан, — отозвался Орлов. — Всё ждут. Список целей, допуски, порядок маршрутов. Приказы?
Люк выдохнул.
— Да.
Он говорил спокойно. Чётко. Без пауз. Как человек, знающий, что каждое его слово — уже не протокол, а решение. И каждое решение — удар в систему, которую он сам годами удерживал на плаву.
— Первое. Ограничить доступ к шахтам. Только по пропускам, подтверждённым лично. Убрать сторонние охранные компании. Только наши. Только проверенные.
— Принято.
— Второе. Приостановить поставки руды до стабилизации. Всем подрядчикам отправить письма с формулировкой «временное приостановление деятельности в связи с угрозой объектам и персоналу».
— Это сорвёт экспорт. Париж не будет доволен.
— Париж не в зоне прямой видимости, — отрезал Дюпон. — Пусть недоволен. Пусть приедет и скажет мне это в лицо.
— Есть.
— Третье. Начать эвакуацию мирных из деревень рядом с узлами. Кого уговорим — хорошо. Остальных — убедить. У нас есть автобусы. Используйте всех, включая священников и санитаров. Люди должны уйти из-под линии огня.
— Это гуманитарная операция?
— Это последняя совесть, которой мы ещё обладаем.
На том конце была пауза. Потом — только «Понял, капитан».
Он откинулся в кресле. Потянулся к ещё одному кофе. Остыл. Ничего. Он привык пить холодное. Главное — не забыть вкус.
Ветер за окном поднялся. С улицы донеслось пение — кто-то из местных женщин напевал что-то на санго. Слова не были понятны, но в голосе было тепло. Настоящее. Живое.
Улыбнулся. Впервые за долгое время — по-настоящему. Теперь он знал, что делает.
Люк понимал, что будет предателем для одних и героем для других. Знал, что его ждет война. Не только на улицах — но и в каждой голове, где ещё жива привычка к подчинению.
Но это уже не имело значения.
Жребий брошен.
Жара выжимала пот, страх — слабость. Пыль шуршала под берцами, листья резали кожу, будто мелкие лезвия. Отряд двигался быстро, без шума — как звери, привыкшие не оставлять следов. За спинами — рюкзаки, ножи, АК южноафриканского производства, у некоторых — G3 и модифицированные FN FAL. Лица — обожжённые, загрубевшие, чужие.
Они не говорили вслух. Только жесты, сигналы, короткие команды. Дисциплина, как у старой штурмовой группы времён индокитайских войн. Эти люди были резервом ада.
В голове колонны шёл командир — Бартелеми Сека, известный в Европе как Баррет Майкл Секстон. Бывший офицер SAS, изгнанный за «эксцессы при подавлении» в Северной Ирландии. Потом — Родезия, ЮАР, Намибия. Потом — вне закона, но не вне рынка.
— Темп держим, — сказал он, не оборачиваясь. Голос — хриплый, прокуренный, сухой. — Через час — точка захода. Без костров. Без звуков. Это ещё не чистка.
Рядом с ним шёл Хайнц — его заместитель, бывший разведчик ВДВ ЮАР. На лице — следы ожога, на шее — перевёрнутый крест, татуированный, блеклый. Он пел себе под нос — медленно, как молитву: “We never die… we just reload…”
— Думаешь, найдём что-то в деревне? — спросил он, сплюнув жевательный табак.