Как он временами надеялся, сохранив хотя бы в глубинах памяти.
Время уже близилось к вечеру, когда Ингвар наконец-то смог выйти из дворца. К тому моменту казалось ему, что еще немного, и он точно кого-нибудь убьет.
Учитывая, что тем делом, которое оставалось, он гораздо охотнее занялся бы сразу.
Четки с реликвариями сопровождавших его демонов отправил в поместье с мальчишкой-посыльным, наказав передать дворецкому из рук в руки. Он не боялся, что тот додумается украсть их.
Если бы кому-то хватило идиотизма украсть шестерых демонов, тот заслужил бы свою участь.
При себе кесер оставил лишь демона-ворона, бывшего его проводником и информатором. Красный кристалл он сжимал в кулаке, неспешным шагом направляясь к главной городской площади. Здесь проходили общественные собрания, объявления указов, королевские парады. Здесь собирался бы на заседание полный тинг, — чего, впрочем, не бывало уже почти столетие, ибо для управления государством совета десяти тингванов было вполне достаточно.
А еще здесь проводились публичные казни. Хоть и звался король Этельберт Милосердным, но милосердие правителя — штука весьма и весьма относительная. Невозможно править страной и никого не убивать.
Покойный король Беортхельм Суровый старался не использовать одну и ту же казнь дважды за один день. Если одного преступника колесовали, то второго разрывали лошадьми. Находился третий — его могли сварить в кипятке или распилить пополам.
Этельберт к такому проявлению фантазии был весьма холоден и подходил к вопросу казни сухо и деловито. Дворянам — топор. Простолюдинам — веревка. Колдунам и семибожникам — костер.
Кроме того, по его указу каждому казнимому преступнику ставилось на грудь клеймо, форма которого указывала на суть совершенного преступления. Для умеющих читать к виселицам были прибиты и таблички, где вина раскрывалась более подробно.
«Разбойничал на дорогах между Тивоном и Везиром, используя данное для войны оружие против собственных соотечественников»
«Бежал с поля боя во время битвы под Исценой и дезертировал с воинской службы»
«Говорил лживые и порочащие вещи о воинах Эормуна, сражавшихся в Данаане»
На секунду губы Ингвара тронула горькая усмешка. На войне он навидался всякого; с обеих сторон. И даже демоны бледнели перед тем, что подчас творили люди. Он сильно сомневался, что какому-то крестьянину по силам было придумать ложь, что была бы ужаснее правды.
Впрочем, это все было неважно. Он пришел сюда по делу. Боль, смерть, предсмертная агония, — все это превращало площадь в удобное место для того, что он задумал. В таких местах была темная аура, которую люди не осознавали… Или думали, что не осознавали. Было им неуютно, но кто знал, с чего?
Ингвар — знал.
Именно эта темная аура истончала грань между тварным миром и Бездной. Иногда в ней даже образовывались прорехи, через которые проклятые тени могли проникнуть в мир без помощи смертного колдуна, — но редко. В основном истончением грани пользовались такие, как он.
Он шел не останавливаясь, прикрыв глаза и шепча себе под нос заклинание. Шел прямо и не сворачивая, зная, что площадь закончится, и он упрется в стену дома.
И зная, что к тому моменту он будет уже не здесь.
То, что пейзаж сменился, он ощутил всем телом. Как будто в каждую клеточку вонзилась мельчайшая, неразличимая глазу игла. Мышцы мгновенно оцепенели, а кожу засаднило сильнее, чем от пустынного ветра.
Бездна была настолько же недружелюбна для телесных существ, насколько и тварный мир недружелюбен для проклятых теней в их свободной форме.
Во все стороны, куда ни посмотри, простиралась бескрайняя пустошь, укрытая лилово-синим туманом. Здесь не было гор и лесов, здесь не было солнца и звезд, здесь не было даже неба. Не зная, куда идти, здесь можно было блуждать часами, — при условии, что здесь было хотя бы время.
Ингвар знал это не понаслышке. Каждый раз, спускаясь сюда, он вновь и вновь вспоминал, как попал сюда впервые. Вновь и вновь рвались в его голову воспоминания, которые он предпочел бы вырезать ножом и навсегда оставить здесь.
Боль. Привычная боль. Привычная боль и привычное унижение.
Полный негодования вопрос:
«Я ведь сын короля! Почему со мной обращаются хуже, чем со слугой? Почему никто не несет за это ответственности?»
И омерзительное лицемерие, с которым от него отворачивались все, к кому он обращался с этим вопросом.